его специально, чтобы он встретился со мной.
— Он тебе хочет что-то сказать.
Егор встал на цыпочки, притянул меня к себе и на ухо прошептал:
— Папочка, я с тобой очень хочу дружить.
Меня так и ударило в сердце! Я вдруг вновь обрел сына! Как хорошо Наташа его воспитала!
С этого момента мы очень стали близки, хотя виделись по-прежнему не часто — я уезжал за границу. Я нанял ему педагогов — английского языка и английской литературы, сказал, чтобы он готовился учиться за границей. Он много занимался. Жил в моей квартире, когда я был за рубежом, наслаждался молодой холостяцкой жизнью. В один из своих приездов я нашел его в клинике с загипсованной шеей — он вывихнул себе позвонки, прыгая в воду...
Потом, как и положено, его призвали в армию. Благодаря протекции Саши Иванова, заместителя генерального директора «Мосфильма», его удалось устроить в кавалерийский полк, где, впрочем, служба тоже не была медом. Никогда не забуду, каким он был, когда я к нему приехал: весь завшивевший, в чирьях, с очумелыми глазами, на теле — три фуфайки, две майки, трое кальсон... Но все-таки от многих более страшных сторон Советской Армии Егор был избавлен.
По окончании службы я смог взять его сначала в Париж, где он учился французскому. Страшно тосковал, рвался домой — я его не отпускал, держал просто клещами. Потом отправил его в Лондон. Год он проучился в колледже, затем поступил в Кембриджский университет. Я думал, по окончании он станет секретарем какого-нибудь крупного дельца в Голливуде — так обычно начинают карьеру в американском кино. Но когда он заканчивал университет, уже началась перестройка — он вернулся в Москву. Сейчас у него своя рекламная компания. А помимо того, он пробует себя и в режиссуре, уже снял свой первый полнометражный фильм. Горжусь своим сыном.
«Сибириада» многим обязана Рудику Тюрину. Характер типично русский. Сам он с Урала.
В конце 60-х по «Мосфильму» пронесся слух, что появился гениальный сценарист, по рукам пошел его дипломный сценарий о протопопе Аввакуме. Я прочитал. Сценарий действительно был написан очень хорошо. Мощный характер, прекрасный язык, диалоги. Вскоре я познакомился и с автором. Выглядел он как мучной червь — таким остался и по сей день. Подслеповатые глаза, редкие бесцветные волосы, толстые губы, большие руки, толстые белые пальцы, никогда не загоравшая кожа, сломанные, шестнадцать раз перебинтованные очки в толстой оправе — странная, даже грубая внешность, и к ней — взрывчатый резкий характер.
Помню, придя ко мне, он взял с полки какую-то книгу по живописи — кажется, о Тициане.
— Тебе нравится живопись? — спросил я.
В ответ он заговорил о живописи с таким пониманием, увлеченностью, сделав при этом своими толстыми пальцами полный изящества и элегантности жест, что я был поражен.
По темпераменту Рудик недалеко ушел от Славы Овчинникова.
Он очень любил приходить ко мне слушать музыку — я привозил из-за границы хорошие пластинки, диски новых групп. Помню, в начале 70-х я привез диск группы «Ванджелис» (кстати, перед «Сибириадой» я дал его послушать Артемьеву и сказал: «Мне нужна такая музыка» — он такую и написал). Тюрин тоже слышал у меня этот диск, остался под большим впечатлением. Дня через три в два часа ночи вдруг звонок в дверь.
— Кого, к черту, принесло?!
Хриплый голос за дверью:
— Андрюш, это я!
— Кто я?
— Рудик! Открывай!
Открываю, кляня все на свете.
Входит Рудик, в дупель пьяный, — прямо в калошах, не раздеваясь (на улице снег, холод), идет мимо меня и еще тащит за руку незнакомую женщину. Толкает ее на диван. Говорит:
— Ставь! А ты сиди, слушай!
— Ты понимаешь, который час?
— Понимаю, Андрюш. Прости, дорогой, но очень надо послушать музыку!
— Какую?
— Ну вот, я у тебя слушал.
Понимаю, что выставлять его бессмысленно. Пока не послушает, все равно не уйдет. Ставлю пластинку, покорно сижу двадцать минут, потом кричу:
— Все! Концерт окончен!..
Он всегда жил небогато, зарабатывал мало, пристраивать свои сценарии не умел. Если и удавалось сценарий куда-то продать, все равно дело кончалось каким-нибудь безобразием. Он судился с режиссерами, обвинял их в том, что исказили, изуродовали его сценарий; был непримирим. Вел себя как настоящий русский, то есть как полнейший бессребреник, человек чистый и принципиальный, отчего был невыносим. Но талант огромный.
Вдобавок к таланту литературному он еще и художник. Его понимание цвета, тонкость души, чувственного восприятия мира — все это в его характере и в его литературе. Как-то он попросил меня привезти из-за границы пачули. Это индийское благовоние, с очень тонким ароматом — я сам им в то время душился. Рудик почувствовал запах, сказал:
— Я тоже хочу такое.
При том, что душился он изысканными благовониями, гардероб его состоял из трех маек, шести рубашек, которые он всегда стирал сам, и страшной кожаной куртки. Но тонкость, изысканность, чувство формы всегда были в нем исключительно развиты. Он человек очень сложной внутренней организации. Одно время постоянным его спутником был тяжелый фотоаппарат, висевший на ремешке на шее, — в чреватых мордобоем ситуациях, где-нибудь в электричке, им можно было крепко звездануть по голове. Довольно своеобразное использование предмета художественного творчества...
Я всегда давал ему читать свои сценарии. Прочитав, он обычно бросал:
— Дерьмо! Ну, вообще-то ничего. А диалоги — дрянь.
Меня это выводило из себя. Прочитав «Сибириаду», он сказал:
— Скучно. Диалоги все предсказуемы.
— Ну раз ты такой гений, напиши сам.
— Пожалуйста. Завтра принесу.
— Нет, ты сейчас, здесь сядь и напиши.
За пятнадцать минут он написал страницу. Я прочитал:
— Гениально!
Я понял, что он мне на картине нужен, выписал его в Калинин, где мы снимали. С утра говорил ему:
— Рудик, сейчас будем снимать вот эту сцену.
— Давай! Говори чего надо.
Пока я ел, он прямо на холодильнике чиркал на бумаге — тексты были всегда замечательные. Но, думаю, что по природе своей он больше художник, чем сценарист.
Когда нам с Мережко не удалось написать «Дом дураков», сценарий, задуманный в 1995 году, я пригласил Тюрина набросать либретто сценария. С либретто он не справился, но принес мне пачку рисунков:
— Вот это Жанна. Вот это гимнастика в сумасшедшем доме.
Рисунки были чудные, в примитивистском духе.
Я начинал с ним многие сценарии — ни разу не получалось. Начинал «Рахманинова», начинал «Тристана и Изольду». Его все время уводило куда-то в сторону. За работу он принимался со всей серьезностью, потом то ли начинал пить, то ли просто ему надоедало. Где-то на десятой странице «Тристана и Изольды» французские герои начинали крыть русским матом, облеченным в стихотворные размеры: «Ах, вы б...и, проститутки, — песочил придворных король Марк, — но со мною плохи
