— Почему ты решил, что я ее терзаю? — спросил Белецкий, весело глядя на туповатое лицо Халявщика. — Мы вместе терзаемся. Вот и сейчас идем терзаться.
Халявщик, судя по физиономии, слегка опешил, а потом растянул губы в улыбке и, кривляясь, поклонился.
— Ну, поздравляю, наконец-то! — Он развел руками, поворачиваясь к парням. — Пошли, ребята, нам здесь делать нечего. Тут уже забито. — И добавил, вновь адресуясь к Белецкому: — Так бы сразу и сказал.
— Извините, мальчики, — кокетливо сказала Анна и взяла Белецкого под руку. — Нам пора.
Ситуация разрядилась, парни отошли и все, казалось, разрешилось наилучшим образом. Однако у Белецкого остался в душе неприятный осадок, словно он поступил как-то не так.
…Впрочем, осадок незаметно растворился, когда вновь, теперь уже на берегу тихой морской бухты, Белецкий начал ласкать податливое и горячее молодое женское тело…
10
Спал он плохо, беспокойно, то и дело просыпаясь от непонятно откуда навалившейся духоты и с завистью прислушиваясь к ровному дыханию лежащей рядом Анны. Обрывки снов мелькали словно кадры старого кинематографа — какие-то незнакомые лица, странные здания, длинные коридоры и лестницы, ведущие неизвестно куда. Он бежал по коридорам, поднимался и спускался по лестницам, то ли спасаясь от погони, то ли догоняя кого-то, падал в темноту, просыпался и вновь, как в трясину, погружался в очередной сон.
Вырвавшись из узкого коридора, он вдруг остановился, почувствовав, что впереди — невидимая преграда. Возникший ниоткуда Кубоголовый медленно подошел к нему и замер по другую сторону преграды. И Белецкий впервые услышал его голос, ровный, монотонный, негромкий, но отчетливый голос.
«Пришло — время — возвращения».
Кубоголовый исчез, и тут же загудел гудок, не обычный, а длинный-длинны-длинный гудок…
Белецкий, хватая воздух пересохшим ртом, вывалился из постели, потянулся за джинсами, все еще не в состоянии отделить сон от реальности. За распахнутым окном дома Анны распростерлась под светлеющим небом невесть из чего сотворенная морская гладь.
— Ой, что это он сегодня? — Девушка приподняла голову, испуганно слушая гудок, и внезапно гудок умолк, оставив звенящую тишину. — Мне такое сейчас приснилось… Будто он сказал, что нам пора возвращаться.
— Значит — пора, — сказал Белецкий. — Наше время истекло.
Открыв дверь, ведущую из жилища Анны в «трапезную», Белецкий окончательно убедился, что наступила пора перемен. Длинный стол исчез, и «трапезная» вновь, как когда-то давным-давно, стала аккуратной станцией метрополитена с белыми кафельными стенами и белым потолком. На месте выхода опять выросла глухая стена. Люди неуверенно, словно опасаясь чего-то, появлялись из-за дверей и останавливались, обводя беспокойными взглядами зал, превратившийся в станцию отправления.
— Слушай, журналист, тебе ничего такого сейчас не приснилось? — Растрепанный со сна любитель шахмат Филлер в незастегнутой рубашке и надетых задним карманом вперед спортивных брюках часто моргал, словно пытался удалить из глаза соринку. — А то мне, понимаешь, официальное заявление сделали.
— Мне тоже, — ответил Белецкий. — Полагаю, что каждому из нас сделали такое заявление. Сейчас подведут итоги, вручат грамоты — и «прощай, моя голубка, до новых журавлей»…
— Ты посмотри, Витя! — Анна дернула его за рукав. — Ты посмотри!
Белецкий обернулся. У той стены, где раньше был выход и где возвышался в назидание всем потенциальным мятежникам прозрачный цилиндр-саркофаг с телом бедолаги Жеки, теперь никакого цилиндра не было. Всего минуту назад был — Белецкий видел его, выходя в зал, — а теперь пропал. А Жека ворочался на гладком полу, пытаясь подняться — как будто это было так сложно! — и до оцепеневших людей долетало:
— Козлы недоделанные… Ну, козлы…
— Ожил! — ахнула активистка мессианского общества Жозефина Грановская, упала на колени и перекрестилась. — Несокрушима сила Господа нашего. Ожил, как Лазарь!
«Лазарь», наконец, поднялся и, пошатываясь, как пьяный и не переставая бормотать ругательства, направился к людям.
— Они его не убивали, они его просто заморозили, — тихо сказал рыжеволосый Филлер. — А теперь отпустили. Значит, действительно — «прощай, моя голубка»? Или пребывание наше здесь — бесовское наваждение, не более? Демоны играли нами…
Белецкий вздохнул полной грудью. Господи, неужели — свершится? Неужели закончен срок и урожай соберут без них? Кто — сами касториане? Или умыкнут кого-то из других миров, тех, кто наиболее пригоден именно для уборки урожая? Неужели — все кончилось?
А если и вправду — наваждение? Чем черт не шутит… Вот и пошутили с ними черти, напустили бесовского тумана, прикинулись инопланетными пришельцами. Может быть, не зря священники православные втолковывают: и астрологи, и экстрасенсы, и полтергейст, и явление НЛО — все от дьявола, все — проделки сатаны и слуг его?..
Все кончилось…
— Витюша, миленький, мне почему-то страшно! — Анна схватила его за руку, глядела круглыми зелеными глазами.
Белецкий погладил ее по щеке.
— Не бойся, Аннушка-голубушка. Тебе же ясно и понятно сказали…
Он не окончил фразу, потому что в конце зала, у стены, вдруг заклубился туман, превращаясь в знакомые белые фигуры с кубообразными головами. Кубоголовые держали в руках нечто, напоминающее луки, как и тогда, давным-давно, в день вторжения.
И взвился вдруг под высокий потолок пронзительный женский крик:
— Не-ет! Не хочу! Не хочу наза-ад! Не хочу-у!..
И — прорвалось. Вновь зашумели, закричали, заголосили, словно вернулись те давние минуты, первые минуты в этом зале, похожем на станцию метро.
— Да что же это? Почему они опять решают за нас?..
— Остановитесь, не надо!..
— Не хочу-у!..
— Милые, родные, не трогайте, оставьте меня здесь!..
— Мы не твари неразумные, мы — люди! С нами надо считаться!..
— Мы что, плохо работали? Я плохо работала, да? Не забирайте назад, изверги… ой!.. то есть миленькие, вы же можете… Ну, умоляю, не забирайте!
— Коллектив просит, от имени коллектива… Мы еще вам пригодимся…
— Прячьтесь от них, товарищи! Пусть попробуют поймать!..
— Мужчины, вы мужчины или импотенты недоделанные? Отнимите у них эти палки!..
— Оставьте меня зде-есь!..
Атлет Жека, по-видимому, еще не совсем пришедший в себя, оторопело замер посредине зала, недоуменно глядя на неистовствующую толпу.
Белецкий дернулся от неожиданной боли. Это Анна, не помня себя, щипала его за руку и быстро- быстро твердила, упрашивая, умоляя:
— …не хочу-не хочу домой-не хочу-не хочу-не хочу домой…
Он брезгливо отбросил ее руку, отступил на шаг. Вот он — предел желаний человеческих? Вот они — люди? Стадо… Стадо, допущенное к кормушке. И нет больше никаких желаний, и никто не хочет назад… Готовы остаться здесь навсегда, здесь, на сияющих вершинах…
Он презирал их, ему было стыдно за них перед этими кубоголовыми, так и не сделавшими еще ни
