Правда, тогда он был управляемым, знал свое место, слушался более опытных товарищей. До тех пор, пока не наработал технику и не почувствовал, что может тягаться даже с Колпаковым.
— Отучили-таки шпану сюда ходить!
— Брось, Гришка!
— А чего, по-твоему, совсем никакой пользы не принесли?
— Совсем — не совсем… Тому командированному здорово помогли, молодоженов выручили…
Окладов машинально потрогал шрам на затылке.
— …Вот и все полезные дела.
— А на остальное, как посмотреть.
— То есть?
— Обоюдная драка. Одни ввязались по въевшейся в кровь привычке, другие подставились умышленно, чтобы отработать на живом материале блоки, удары, броски… Кто из них хуже?
— Ну, ты даешь! Головой ударился?
Окладов не обратил на реплику Габаева ни малейшего внимания, он говорил не для него — Гришка не в состоянии был понимать такие тонкости, он говорил для остальных, да и для себя тоже.
— Они пьяные, грязные, злые, они не работают, воруют, все понятно; мы — полная противоположность: поставь рядом — наглядное воплощение добра и зла… Но когда мы деремся, чем мы отличаемся от них? Для них драка — элемент образа жизни, способ самоутверждения, поддержания авторитета. Для нас — тренировка на бесполезных обществу людишках, мы позволяем себе в отношении их то, чего никогда не допустили бы в привычном окружении! Это осквернение чистого и благородного искусства карате.
— «Сегун Йомицу на ночных улицах Эдо пробовал на живых людях остроту своего меча», — будто по книге прочитал Гришка, и в голосе его была печальная торжественность. — «Другие самураи переняли обычай окроплять новый меч горячей человеческой кровью, и утром в придорожных канавах находили трупы зарубленных бродяг, попрошаек, разбойников».
— Вот-вот! Воображаешь себя сверхчеловеком, не задумываясь, откуда у тебя право оценивать других…
— Эта мразь лезла на рожон, а мы им обламывали рога, отбивая охоту нападать на прохожих. Что же здесь плохого?
— …И ты всегда был инициатором драк, если не нападали — откровенно провоцировал, так что иногда трудно определить — кто хулиганы, а кто — жертвы.
— А иногда напротив — очень легко, — вмешался Зимин, и все поняли, что он имеет в виду. У Колпакова вновь ворохнулся в душе комплекс вины. Все, кроме Гришки.
— Когда же это? — с вызовом спросил он, не без основания заподозрив выпад в свой адрес.
— С футболистами.
— А-а-а, — протянул Габаев. — Мальчики с мячиком, бьют — как фугасиком… У меня аж в голове зазвенело… Чего я их — целовать должен?
Наступила пауза. Стало душно. Тревожно шелестела под резкими порывами ветра листва, запахло грозой.
Колпаков готов был поспорить, что думают все об одном.
— А помните, как я того бритого уделал?
Но только у Гришки могло хватить ума сказать об этом вслух, да еще с оттенком бахвальства.
Гришка даже через свою толстую кожу почувствовал молчаливое осуждение.
— Я вас не тянул, сами влезли. Генка семерку здорово уработал…
Идиот! Колпакова передернуло…
— Пошли по домам, сейчас начнется…
Окладов и Зимин поднялись вслед за ним.
— Чего заспешили? Дождика испугались?
Да, нюансов он никогда не ухватывал, поэтому и не понял, из-за чего они прекратили рейды в «штат Техас».
Спотыкаясь о выступающие корни, четверка бойцов выбралась из глухой части парка. Забросив за спину спортивные сумки, они размашисто шагали рядом, занимая почти всю ширину аллеи.
— А ведь нас всего четверо! — воскликнул Гришка. — Четверо на весь город! Это что-то да значит!
Действительно, их было четверо. Геннадий Колпаков — преподаватель вуза, перспективный молодой ученый, выросший без отца и потому привязанный к бывшему детдомовцу Николаю Окладову, с ранних лет зарабатывающему на жизнь и беззаветно преданному Системе. В противоположность им Александр Зимин в детстве и юности не знал трудностей. Родители — известные спортсмены, затем — популярные тренеры, дом — полная чаша, Саша — единственный любимый сын, старательно ограждаемый от житейских забот. К чести Зимина, он избежал опасности превратиться в избалованного недоросля. Хорошо учился в школе, с отличием окончил психологический факультет, в аспирантуре разрабатывал нестандартную тему, успешно защитился. Сейчас он руководил сектором в научно-исследовательской лаборатории психологии спорта института физкультуры.
Того самого, в котором уже добрых десять лет учился Григорий Габаев. Оставление на повторное изучение курса, академические отпуска, отчисления с последующими восстановлениями — классический послужной список «вечного студента». Бесшабашный и ветреный, Габаев подрабатывал то в ресторанном оркестре, благо в молодые годы мать из-под палки выучила его музыке, то нанимался сторожем в садоводческое товарищество, в черные дни разгружал вагоны, а когда приходилось совсем плохо, прибивался под крылышко разочаровавшихся родителей, но удерживался недолго — до очередного скандала.
Они были разными людьми и могли никогда не встретиться, если бы не Система, единственное объединяющее их звено, даже непостоянный Габаев служил ей верно и истово. Когда-то давно они думали, что общее увлечение превратит их компанию в вечный и несокрушимый монолит…
Ветер усилился, на горизонте ярко сверкнуло, в воздухе отчетливо чувствовался запах озона.
Братства не получилось. Что-то помешало, и соединяющие их узы не упрочились до нерасторжимости. Скорее наоборот — появилось нечто разъединяющее компанию, вызывающее холодок отчуждения, порождающее какое-то скрытое неудовлетворение при внешней видимости полного благополучия…
Колпаков наедине с собой пытался разобраться — в чем тут дело, несколько раз ему казалось, что вот-вот удастся нащупать это нечто, но мысль ускользала, так и не оформившись в догадку.
И сейчас он вдруг ощутил: «штат Техас» разъединяет их, как любое сделанное совместно предосудительное дело. И подумал, что каждый в настоящую минуту понял это. Кроме, пожалуй, Гришки.
Они снова прошли мимо Зеленого театра. У рекламной тумбы с хорошо знакомой афишей припозднившиеся пацаны, гортанно выкрикивая, пинали ногами воздух.
Ветер мел по асфальту мятые пригласительные билеты и другой мусор. Упали первые тяжелые капли, Колпаков поднял голову и ускорил шаг.
На город наползала большая черная туча.
Глава вторая
— А какова ваша позиция? Определитесь четче, пожалуйста!
Завкафедрой философии Гавриленко был близорук и писал только в очках, но сейчас впервые за весь экзамен снял их и, поглаживая щеку облитой прозрачным пластиком золоченой проволокой, в упор смотрел на Колпакова.
— Я считаю, что человек не может познать окружающий мир, не познав самого себя…
— А на этом пути, как можно понять по интонации, вы видите непреодолимые препятствия?
