трех каких-нибудь гусей или уток зарежет. Зато вы все поживаете у нас ' в добре и холе. Сами собою вы никогда на воле не проживете, как у нас. Попробуйте, полетите, поживите на воле!
— Куда нам лететь, когда сил нет! — повторили гуси. То же произнесли утки своим кахканьем.
Так живите смирно и не бунтуйте! — сказал внушительно Омелько и обратился к курам с такою речью:
— А вы, куры-дуры! Тоже захотели воли! Летите и вы, скорей летите да поднимайтесь повыше, погуляйте по поднебесью, узнаете, как там поживется без нас на полной воле. Да вы, дуры, сажня на два от земли не в силах подлететь; вас и хорьки, и кошки, и ласточки, и орлы заедят, и коршуны цыплят ваших расхватают, и сороки и вороны яиц вам высидеть не дадут! Дуры вы, дуры набитые! Уж вы-то, паче всех других птиц на свете, без нашего брата человека жить не можете. Смиритесь же, глупые, и покоряйтесь; такая, видно, наша с вами судьба, что нам надобно вас стеречь и кормить, а за то вас резать и яйца ваши брать.
Куры закудахтали самыми покорными звуками. Петухи весело закукарекали, а Омелько объяснил нам, что это они признают справедливость наших наставлений и обещают вперед совершенно покорность.
Вся птица, казалось, успокоилась и осталась в довольстве, только индейки, по своему обычаю, охали, жалуясь на свою горемычную, ничем не поправимую долю.
Омелько отправился к овцам и козам. Те овцы, которые успели перебраться через овраг, стояли, все еще сбившись в кучку, и не двигались далее, поглядывая глупо на свою братью, попадавшую в овраг. Бедные барахтались в глубине оврага и не знали, как из него выкарабкаться по его крутым стенкам; хотя и была возможность выйти оттуда, проходя по прямой длинной рытвине, но у овец не хватало настолько смекалки. Козлы, стоявшие напереди, как только увидали идущего против них Омелька, затопали ногами и, выставляя перед ним свое козлиное достоинство, поднимали кверху свои бородатые головы и покручивали рогами, как будто хотели тем произнести: «Не подходи! Заколем!»
Но Омелько, нашедши длинную хворостину, хватил одного-другого по бокам и отогнал прочь, потом позвал пастухов и велел им вытягивать и выгонять из глубины оврага попадавших туда овец и всех их гнать в овчарню.
— Смотрите у меня! — кричал он вслед овцам. — Вздумаете бунтовать, будет вам беда! Велим зачинщиков на сало порезать! Вишь, дуры! Туда ж и они: захотели воли! Да вас, глупые, тотчас бы всех волки поели, если бы мы, люди, отпустили вас от себя на волю! Благодарите нас за то, что мы такие милостивые, прощаем вас за вашу глупость!
Овцы заблеяли голосом благодарности, какой требовал от них Омелько.
Стадо рогатого скота и конский табун, получивши через Омелька разрешение на полную свободу сначала, побежавши в поле, предавались там неистовому восторгу, скакали, прыгали, бегали, мычали, фыркали, ржали и, в знак взаимного удовольствия, становились задними ногами на дыбы и обнимались передними.
Оканчивался уже август. Поля были сжаты и скошены. Хлеба были почти увезены и сложены в скирды. Оставалось немного десятин неснятых хлебов таких пород, которые позже всех убираются. Скоты напали на одну неснятую полосу гречихи и потоптали так, что не осталось ни одного целого стебелька. Отправились они далее искать себе еще какой-нибудь неубранной нивы, наткнулись еще на одну и там произвели то же. Но тут рушилось согласие между рогачами и копытниками — согласие, недавно установившееся по поводу их взаимного домогательства свободы. Не знаю, собственно, за что у них возникло несогласие, но только рогачи стали бодать копытников, а копытники — лягать рогачей: и те и другие разошлись в разные стороны. После того и в стаде тех и других произошло внутреннее раздвоение.
Поводом к тому, вероятно, был спор самцов за самок, подобно тому как и в нашем человеческом обществе спор за обладание прекрасным полом часто бывает источником нарушения согласия и дружбы и ведет к печальным событиям.
И рогатое стадо, и конский табун разбились на отдельные группы, которые, оторвавшись от целой громады, уходили подальше от прежних товарищей. Омелько превосходно изучил скотские нравы, Франсе рассчитал на это свойство, когда отпускал скотов на волю: он потом стал следить за отпущенными. Он встретил бродившие отдельно толпы волов и лошадей и силою своего красноречия убедил тех и других воротиться в село.
Омелько прельстил их обещаниями дать им много сена, а лошадям еще и овса; другие, оторвавшись от громады, забрели на чужие поля, попортили чужие хлеба, стянули сенца из стогов, стоявших на поле, и сами попались в неволю. Омелько, узнавши о такой их судьбе, выкупал их у чужих хозяев, заплативши последним за убытки, нанесенные скотами, и выкупленных погнал в свое село.
Наконец, как предвидел Омелько, самые задорные и упрямые скоты бродили по полям до глубокой осени, когда уже на корню нигде не осталось ничего и стал выпадать снег. В предшествовавшую осень, как вам, я думаю, известно, это произошло ранее, чем бывает. Скоты, видя, что уже им в полях недостает пропитания, отрезвились от обольщений суетною надеждою вольности и добровольно стали возвращаться в свои загоны. Тогда пришли с покорными головами и главные возмутители: бугай, взволновавший рогачей, и рыжий жеребец, поднявший к бунту копытников. И того и другого постигла жестокая кара: бугай, по приговору, составленному Омельком и конфирмованному мною, был подвергнут смертной казни чрез убиение дубинами, а жеребец — потере производительных способностей и запряжке в хомуте для возки тяжестей. Прочие, по справедливому и нелицеприятному дознанию, произведенному Омельком, понесли наказание соразмерно степени их виновности.
Так окончился скотской бунт у нас, явление необыкновенное, своеобразное и, сколько нам известно, нигде и никогда не слыханное. С наступлением зимнего времени все успокоилось, но что дальше будет — покажет весна. Нельзя поручиться, чтобы в следующее лето или когда-нибудь в последующие годы не повторились виденные нами чудеса, хотя благоразумный и бдительный Омелько принимает самые деятельные меры, чтобы они более у нас не повторялись.
Виталий Третьяков.
Революция: Неизвестный сценарий Николая Костомарова
Когда пять лет назад я впервые прочитал рассказ Николая Костомарова «Скотской бунт», имя этого историка и писателя можно было найти только в справочниках и энциклопедиях. А книги его, включая фундаментальную «Русскую историю в жизнеописаниях ее главнейших деятелей», не переиздавались. Причина — «украинский национализм», ярлык, приклеенный к Костомарову еще в дореволюционные годы, но с удовольствием подхваченный советскими исследователями.
Сегодня и исторические и художественные произведения Костомарова появляются одно за другим. «Скотской бунт» — впервые в этой публикации. Впервые с 1917 года.
Мое желание напечатать этот рассказ сразу же, как я, «по наводке» московского библиофила Игоря Захарова, прочитал его, укрепилось, когда обнаружилось, что даже в каталоге Ленинской библиотеки за Николаем Костомаровым такового произведения не числится. Таким образом, «Скотской бунт» — вещь, неизвестная не только широкой публике, но и специалистам, включая специалистов по отечественной литературной утопии. А ведь это — сегодня читатель имеет возможность убедиться в правильности моего утверждения классическое произведение в жанре утопии. Более того, оно предвосхитило всемирно знаменитую «Звероферму» (или «Скотный двор», «Ферму животных» — по другим переводам) Джорджа Оруэлла.
Литературная утопия, рисующая прелести будущего мира, восходит к античной литературе, к сюжетам о «золотом веке». Ее политически заостренная разновидность антиутопия — значительно моложе. Родоначальником современной антиутопии считается англичанин Самуэль Батлер, выпустивший в 1872 году роман «Едгин». Антиутопия рассказывает не о прекрасном в будущем, а о том страшном, чем этот
