муть.Вот уж сердце мое осторожнейЗамирает, и больно вздохнуть.Стать бы снова приморской девчонкой,Туфли на босу ногу надеть,И закладывать косы коронкой,И взволнованным голосом петь.Все глядеть бы на смуглые главыХерсонесского храма с крыльцаИ не знать, что от счастья и славыБезнадежно дряхлеют сердца.1913* * *…И на ступеньки встретитьНе вышли с фонарем.В неверном лунном светеВошла я в тихий дом.Под лампою зеленой,С улыбкой неживой,Друг шепчет: «Сандрильона,Как странен голос твой…»В камине гаснет пламя;Томя, трещит сверчок.Ах! кто-то взял на памятьМой белый башмачок.И дал мне три гвоздики,Не подымая глаз.О милые улики,Куда мне спрятать вас?И сердцу горько верить,Что близок, близок срок,Что всем он станет меритьМой белый башмачок.Февраль 1913* * *Черная вилась дорога,Дождик моросил,Проводить меня немногоКто-то попросил.Согласилась, да забылаНа него взглянуть,А потом так странно былоВспомнить этот путь.Плыл туман, как фимиамыТысячи кадил.Спутник песенкой упрямоСердце бередил.Помню древние воротаИ конец пути —Там со мною шедший кто-тоМне сказал: «Прости…»Медный крестик дал мне в руки,Словно брат родной…И я всюду слышу звукиПесенки степной.Ах, я дома как не дома —Плачу и грущу.Отзовись, мой незнакомый,Я тебя ищу!Март 1913ВЕЧЕРОМЗвенела музыка в садуТаким невыразимым горем.Свежо и остро пахли моремНа блюде устрицы во льду.Он мне сказал: «Я верный друг!»И моего коснулся платья.Как не похожи на объятьяПрикосновенья этих рук.Так гладят кошек или птиц,Так на наездниц смотрят стройных…Лишь смех в глазах его спокойныхПод легким золотом ресниц.А скорбных скрипок голосаПоют за стелющимся дымом:«Благослови же небеса —Ты первый раз одна с любимым».Март 1913ПРОГУЛКАПеро задело о верх экипажа.Я поглядела в глаза его.Томилось сердце, не зная дажеПричины горя своего.Безветрен вечер и грустью скованПод сводом облачных небес,И словно тушью нарисованВ альбоме старом Булонский лес.Бензина запах и сирени,Насторожившийся покой…Он снова тронул мои колениПочти не дрогнувшей рукой.Май 1913* * *Ты пришел меня утешить, милый,Самый нежный, самый кроткий…От подушки приподняться нету силы,А на окнах частые решетки.Мертвой, думал, ты меня застанешь,И принес веночек неискусный.Как улыбкой сердце больно ранишь,Ласковый, насмешливый и грустный.Что теперь мне смертное томленье!Если ты еще со мной побудешь,Я у Бога вымолю прощеньеИ тебе, и всем, кого ты любишь.Май 1913, Петербург, Крестовский островГОЛОС ПАМЯТИО. А. Глебовой-Судейкиной
Что ты видишь, тускло на стену смотря,В час, когда на небе поздняя заря?Чайку ли на синей скатерти воды,Или флорентийские сады?Или парк огромный Царского Села,Где тебе тревога путь пересекла? Иль того ты видишь у своих колен,Кто для белой смерти твой покинул плен?Нет, я вижу стену только – и на нейОтсветы небесных гаснущих огней.18 июня 1913, Слепнево* * *Ничего не скажу, ничего не открою.Буду молча смотреть, наклонившись, в окно.Как-то раз и меня повели к аналою,С кем – не знаю. Но помню – давно…Из окна моего вижу красные трубы,А над трубами легкий клубящийся дым.Но глаза я закрою. И нежные губыПрикоснулись к ресницам моим.То не сон, утешитель тревоги влюбленной,И не тихий привет ветерка…Это – ранивший душу взглянул напряженно,Так ли рана, как прежде, ярка.<Июль> 19131912 год, начавшийся совместным путешествием в Италию и кончившийся рождением сына (друзья тут же перекрестили его в «гумильвенка»), был последним годом относительно надежного семейного союза двух поэтов. Весной 1913 года Николай Степанович вновь укатил в Африку, и не один, а вместе с племянником, Колей-младшим, сыном своей старшей сводной сестры Александры Степановны Сверчковой. Анна Андреевна, разбирая по просьбе свекрови, затеявшей большую уборку, бумаги и вещи в комнате мужа, обнаружила на его письменном столе увесистую пачку женских писем. Достаточно красноречивых. А вскоре узнала, что отправительница любовных посланий, Ольга Николаевна Высотская, ждет от Гумилева ребенка.
Открытка, посланная Н. Гумилевым О. Н. Высотской из Порт-Саида,с сонетом Гумилева.К лету 1913 года Ахматова уже вполне отдавала себе отчет в том, что их брак вовсе не похож на идиллический союз «Дафниса и Хлои», как писал когда-то Гумилев. Она выходила замуж за верного рыцаря, который не мог без нее. Оказалось, однако, что верность милый друг Коля понимает вовсе не так старомодно, как она. Для него любовь не исключала ни случайных связей, ни мимолетных влюбленностей – по Брюсову: «О, эти взоры мимолетные на гулких улицах столиц…» Таков был стиль любовного быта эпохи. Дитя того же времени, Анна Ахматова не часто, но иногда позволяла себе и то, и другое. Но тут была одна тонкость, которой Гумилев не признавал: для нее «великая земная любовь» исключала «холод измен», необязательных, бездумных любовных забав…
До официального развода Анна Андреевна, как и Николай Степанович, по взаимному уговору, щекотливое обстоятельство тщательно скрывала. Да и потом на сей счет помалкивала. Но Лукницкому все-таки призналась, что «НС никогда физически не был верен никому,…этого он не мог и не считал нужным». Какое-то время Анна, понимая, что во многом виновата сама, закрывала глаза на хроническое «донжуанство» мужа. К тому же «телесность» в отношениях между мужчиной и женщиной ей никогда не представлялась самым главным. Вот как про это записано у Лукницкого:
«Не любит телесности. Телесность – проклятье земли. Проклятье – с первого грехопаденья, с Адама и Евы… Телесность всегда груба, усложняет отношения, лишает их простоты, вносит в них ложь, лишает отношения их святости… Чистую, невинную, высокую дружбу портит…»
Чуть ли не демонстративно брошенные любовные письма, а главное, появление на свет той же осенью Левушкиного единокровного братца заставило Ахматову усомниться и в том единственном, что оправдывало их брак: в святости высокой дружбы. За полгода она не написала мужу ни одного письма. Правда, тревожиться за него не перестала. В августе 1913-го, уже после злосчастной находки, обеспокоенная отсутствием вестей из Африки, пишет их общему другу, поэту и переводчику Михаилу Лозинскому:
«У меня к Вам большая просьба, Михаил Леонидович… Так как экспедиция послана Академией, то самое лучшее, если справляться будут оттуда. Может быть, Вы можете пойти в Академию и узнать, имеют ли там известия о Коле…»
Н. Л. Сверчков, спутник Н. Гумилева в экспедиции 1913 года.С африканскими путешественниками ничего не случилось. 20 сентября 1913 года Гумилев вместе с племянником вернулся в Петербург, сдал в Музей антропологии и этнографии привезенные из Африки «трофеи», в том числе и множество уникальнейших фотографий, многое подарил, но, видимо, за что-то получил даже деньги. В первый же день жена вручила ему находку: связку женских писем – вещественное доказательство его «неверности» и молча ждала объяснений. Объяснений и на сей раз не последовало. Однако попытка сохранить то, что еще можно было сохранить, была все-таки сделана: супруги договорились, что отныне жить будут хотя и вместе, но как бы и врозь, не мучая друг друга бессмысленной ревностью, перечнем взаимных болей, бед и обид. Для того и решили снять комнату в Петербурге, подальше от осуждающих и наблюдающих материнских глаз.
Николай ГумилевАхматова гордилась своим великодушием:
«Выбрала сама я долю другу сердца моего: отпустила я на волю в Благовещенье его».
Гумилев лучше понимал, что происходит. В конце первого года воли он написал жене такие слова:
«Милая Аня, я знаю, ты не любишь и не хочешь понять это…»
Ho и эта правда не была настоящей правдой. Анна имела право ответить на горькое письмо мужа словами Баратынского, выбранными для эпиграфа к «Четкам»:
«Прости ж навек! Но знай, что двух виновных, не одного, найдутся имена в стихах моих, в преданиях любовных».
Отпущенный на волю Гумилев тут же, на глазах у жены, стал ухаживать за сестрой своего ученика Георгия Адамовича. Вскоре Таня Адамович стала его официальной любовницей. С тех пор Ахматова на амурные приключения милого друга Коли перестала реагировать. Однако день этой измены запомнила. П. Лукницкий отмечает в Дневнике, что, диктуя ему сведения о трудах и днях Гумилева и упомянув, что 6 января 1914 года он познакомился с Таней Адамович, Анна Андреевна «чуть вздохнула», и ему «показалось, что этот вздох был не случайным».
* * *Выбрала сама я долюДругу сердца моего:Отпустила я на волюВ Благовещенье его.Да вернулся голубь сизый,Бьется крыльями в стекло.Как от блеска дивной ризы,Стало в горнице светло.4 мая 1915, Петербург* * *Покорно мне воображеньеВ изображеньи серых глаз.В моем тверском уединеньеЯ горько вспоминаю Вас.Прекрасных рук счастливый пленникНа левом берегу Невы,Мой знаменитый современник,Случилось, как хотели Вы,Вы, приказавший мне: довольно,Поди, убей свою любовь!И вот я таю, я безвольна,Но все сильней скучает кровь.И если я умру, то кто жеМои стихи напишет Вам,Кто стать звенящими поможетЕще не сказанным словам?Июль 1913, Слепнево* * *Вечерние часы перед столом.Непоправимо белая страница.Мимоза пахнет Ниццей и теплом.В луче луны летит большая птица.И, туго косы на ночь заплетя,Как будто завтра нужны будут косы,В окно гляжу я, больше не грустя,На море, на песчаные откосы.Какую власть имеет человек,Который даже нежности не просит!Я не могу поднять усталых век,Когда мое он имя произносит.Лето 1913, Слепнево* * *Мальчик сказал мне: «Как это больно!»И мальчика очень жаль.Еще так недавно он был довольнымИ только слыхал про печаль.А теперь он знает все не хужеМудрых и старых вас.Потускнели и, кажется, стали ужеЗрачки ослепительных глаз.Я знаю: он с болью своей не сладит,С горькой болью первой любви.Как беспомощно, жадно и жарко гладитХолодные руки мои.<Октябрь> 1913* * *Здравствуй! Легкий шелест слышишьСправа от стола?Этих строчек не допишешь —Я к тебе пришла.Неужели ты обидишьТак, как в прошлый раз, —Говоришь, что рук не видишь,Рук моих и глаз.У тебя светло и просто.Не гони меня туда,Где под душным сводом мостаСтынет грязная вода.Октябрь 1913, Царское Село* * *Знаю, знаю – снова лыжиСухо заскрипят.В синем небе месяц рыжий,Луг так сладостно покат.Во дворце горят окошки,Тишиной удалены.Ни тропинки, ни
