парня всегда было худо с чувством юмора. Как у всех быков-осеменителей. Ты вдумайся, что только наш Джаред мелет.
— А ты на меня не наезжай! Умник выискался. Забыл, кто сегодня сейф сумел подломить?
— Ну ударь, ударь же меня…
— Эй, ребята, кончайте валять дурака. Хотите, я вам покажу фокус, достойный настоящего, искреннего «ой, блин»?
— Давай, валяй, — кивает Гамильтон.
— Отлично.
Я подхожу к ним и кладу руки обоим на головы.
— Надо же, дотронулся! Джаред, это и есть твое чудо? Ну, тогда я…
Неожиданно Пэм перестает верещать, сжимает ладонями лицо и начинает осматривать себя. А Гамильтон зажимает уши руками и падает на колени.
— Нет, нет… О Господи, Джаред, это… это по-настоящему?
— Все по-настоящему.
Оба молчат. Гамильтон проползает пару шагов по асфальту и ложится ничком, изучая пыль перед своим носом.
Пэм начинает реветь. Подбежав к Гамильтону, она хватает его за плечи, пытается поднять. Гамильтон выглядит одновременно потерянным и нашедшим что-то важное.
— Это то, что я думаю? — уточняет он.
— Именно оно.
Он стонет.
— Ты хочешь сказать, что мы — вылечились!
— Да. У вас больше нет наркотической зависимости. Никаких ломок, срывов, ничего.
Они пытаются обнять меня, но, как это получилось и у Лайнуса, их руки лишь встречаются друг с другом. Потом они делают разминочку для застоявшихся мышц и принимаются бегать по парковке, глядя в целлофановое небо.
— Это чудо! Я могу думать! Я свободна, я свободна! Я не была такой свободной… никогда! Шесть жен короля Генриха Восьмого! Числа Фибоначчи! Как приготовить белый соус без комочков!…
— Я свободен! — вторит ей Гамильтон. — Моя голова чиста изнутри, как озеро! Водород, гелий, литий, бериллий, бор, углерод; август шестьдесят девятого — ведущий ток-шоу Мерв Гриффин запускает в прямом эфире на CBS свою полуночную передачу, пытаясь переплюнуть Джонни Карсона. На первую программу приглашены Вуди Аллен и Хедди Ламар. Заявленный в анонсе многоборец Джо Намат не явился в студию…
— Гамильтон, ты посмотри вокруг!
— Всё…
— Да…
Оба молчат, вид у них понурый, словно у детей, обнаруживших, что лучший друг обманул их. Чтобы присесть на откинутый задний борт пикапа, они смахивают с него вместе с пылью россыпь алмазов.
— Ну вот… вот и мы, — говорит Пэм.
— Выздоровевшие, — говорит Гамильтон. — И ширнуться меня совершенно не тянет. А тебя?
— Нет. — Пэм качает головой. — Мне нравится снова быть самой собой.
Где-то над нами кричит чайка, они поднимают головы.
— По крайней мере, птицы еще остались, — замечает Пэм.
— Людей нет.
— Людей нет. Конец света. Так, Джаред?
— Похоже на то.
— Но ты — настоящий, да?
— Да.
Там, где всегда было шумно — люди, машины, — висит тишина.
— Значит, это и есть жизнь. Вот это все, я имею в виду.
— Ну, в основном, да.
Гамильтон и Пэм берутся за руки. Пэм обращается ко мне:
— Джаред, что нам теперь делать? Эта тишина — она навсегда? Здесь так тихо, так пусто. Слушай, ты же привидение, ты все знаешь.
— Ваш разум сейчас свеж и нежен, как у птенцов. Идите домой. Радуйтесь обретенной свободе. Примите горячую ванну. Подумайте. Зачем-то вам было даровано право на существование. А я — я еще к вам загляну.
С этими словами я исчезаю.
30. Все такое новое
Ричард с детства был моим лучшим другом, хотя, когда мы подросли, наши пути разошлись. Пожалуй, по нему я скучал больше всего — когда умер. Сейчас я даже не знаю толком, как себя вести при встрече с ним. Да еще эти ограничения: не могу я открывать живым больше дозволенного, так что поговорить по душам, как хотелось бы, нельзя.
Ричард тащится по Рэббит-лейн с ружьем в руках. Я спускаюсь ему навстречу.
— Привет, Джаред. Спасибо, что Карен ноги вылечил. Просто здорово получилось.
— Я мог и рад был это сделать.
— Мы вернулись домой и целый час играли в «ножички» на лужайке. Для нее словно новая жизнь началась. С освещением универсама — это ты тоже хорошо придумал.
— Ты зачем-то льстишь мне без зазрения совести. Куда идешь-то?
— Да вот прогуляться решил, пока солнце не село, — хочу на Маунт Бейкер посмотреть. А погода какая — просто класс! Даром что декабрь, а тепло, как в июне. Впрочем, не удивлюсь, если через пару минут метель начнется. С погодой в последнее время черт знает что творится.
— Да уж, наслышан, — говорю я, двигаясь рядом с Ричардом.
— Слушай, Джаред, а ты еще был жив, когда началось извержение вулкана Сент-Хелен?
— Нет. Упустил.
— Ну да, точно. Красиво было! А ты, значит, упустил и «новую волну», и альтернативный рок, и рэп, и хип-хоп. Шмотки стали уморительные носить. Зато в смысле машин — тут уж прогресс так прогресс.
— Между прочим, я не все, что тут у вас происходило, упустил. Не веришь? Хочешь, «лунную походку» изображу?
— Ты? Давай-давай, этого я пропустить не могу.
— Смотри.
Я по-джексоновски крадусь по дороге, а Ричард при этом надрывается от хохота. Я удивляюсь:
— Что-то не так?
— Да нет же, наоборот. Даже слишком хорошо.
— Ну ладно. А ты умеешь?
— Ой, нет, только не это.
Я опять подплываю поближе:
— Вот видишь? Я, оказывается, не так уж отстал от вашей жизни.
Мы идем дальше.
— Твою мать! — вырывается у меня. — Во что район превратился! Грязь, бардак, а?
— Самое трудное — привыкнуть к тишине. Вплоть до этой чумы, или как там ее, все улицы в окрестностях выглядели практически так же, как в тот год, когда ты умер. А теперь…
Мы проходим мимо поваленных деревьев, заросших вьюнком заборов. Вместо некоторых домов —
