Когда мы вошли, я почувствовала, что сытный ленч и вчерашняя затянувшаяся гулянка дают себя знать. Тобиас пошел в дальнюю комнату звонить, а я сняла куртку и туфли и легла на кушетку — понежиться и понаблюдать, как угасает за Помадным тюбиком[57] солнце. Это было как мгновенная аннигиляция — ну знаешь, внезапно наваливается смутная, гудящая шмелем, беспечная дневная усталость, и все. Не успела я проанализировать ее, как превратилась в неодушевленный предмет.
И проспала, наверно, не один час. Просыпаюсь — за окном темно; и похолодало. Я была укрыта индейским одеялом (племя арапахо), а на стеклянном столике лежала всякая всячина, которой прежде не было: пакеты картофельных чипсов, журналы… Я на все это смотрела — и ни черта не понимала. Знаешь, как иногда, прикорнув днем, просыпаешься и тебя от беспокойства трясет? Именно это произошло со мной. Я не могла вспомнить, кто я, где я, какое сейчас время года — ничего. Все, что я знала: я существую. Я чувствовала себя такой голой, беззащитной, как огромное и только что скошенное поле. Когда же из кухни вошел Тобиас со словами: «Привет, соня», я внезапно все вспомнила и так этому обрадовалась, что заплакала. Тобиас подошел ко мне и сказал: «Эй, что случилось? Не залей слезами одеяло… Иди сюда, малышка». Но я только схватилась за его руку и дала волю слезам. Мне кажется, он смутился.
Через минуту я успокоилась, высморкалась в бумажное полотенце, лежавшее на кофейном столике, потянулась за своей лозой и прижала ее к груди. «О господи, да что ты зациклилась на этой деревяшке! Слушай, я, честно, не ожидал, что наш разрыв так на тебя подействует. Извини». — «Извини? — говорю я. — Наш разрыв меня не так уж нервирует, благодарю за заботу. Не льсти себе. Я думаю о другом». — «О чем же?» — «О том, что я теперь — наконец-то — точно знаю, кого полюблю. Это открылось мне во сне». — «Так поделись же новостью, Клэр». — «Возможно, ты и поймешь, Тобиас. Когда я вернусь в Калифорнию, я возьму эту ветку и пойду в пустыню. Там я буду проводить все свободное время в поисках воды. Жариться на солнце и отмеривать в пустоте километр за километром — может, увижу джип, а может, меня укусит гремучая змея. Но однажды, не знаю когда, я взойду на бархан и встречу человека, который тоже будет искать воду лозой. Не знаю, кто это будет, но его-то я и полюблю. Человека, который, как и я, ищет воду».
Я потянулась за пакетом картофельных чипсов на столе. Тобиас говорит: «Просто отлично, Клэр. Не забудь надеть портки в обтяжку — на голое тело, без трусов; не исключено, что ты еще будешь ездить стопом и, как байкерская телка, трахаться в фургонах с незнакомцами».
Я проигнорировала этот комментарий, потому что, потянувшись за чипсами, обнаружила за пакетом пузырек лака для ногтей «Гонолулу-Чу-Ча». Ну дела.
Я взяла пузырек в руки и уставилась на этикетку. Тобиас улыбнулся, а у меня отключились мозги, а потом возникло жуткое такое ощущение — как в ужастиках, которые Дег рассказывает: когда человек едет один в «крайслере-К-каре» и внезапно понимает, что под задним сиденьем спрятался бродяга-убийца с удавкой.
Я схватила туфли и стала их надевать. Затем куртку. Буркнула, что мне пора идти. Вот тут-то Тобиас и принялся хлестать меня своим медленным раскатистым голосом: «Ты ведь такая возвышенная, Клэр! Ждешь со своими тепличными недоделанными друзьями прозрения в пальмовом аду? Так вот что я тебе скажу. Мне нравится моя работа в этом городе. Нравится, си деть в кабинете с утра до ночи, и битвы умов нравятся, и борьба за деньги и престижные вещи, и можешь считать меня полным психом».
Но я уже направлялась к двери и, проходя мимо кухни, мельком, но очень ясно увидела в дверном проеме пару молочно-белых скрещенных ног и облачко сигаретного дыма. Тобиас, последовавший за мной в прихожую, а потом к лифту, едва не наступал мне на пятки. Он не унимался: «Знаешь, когда я впервые тебя встретил, я подумал, что наконец-то мне выпал шанс узнать человека выше меня. Развить что-нибудь возвышенное в себе. Так вот — нах… возвышенное, Клэр. Не хочу я этих ваших прозрений. Мне надо все и сейчас. Я хочу, чтобы злые грудастые девки били меня по голове ледорубами. Злющие удолбанные девки. Можешь ты понять, как это здорово?»
Я нажала кнопку вызова лифта и уставилась на двери, которые, похоже, не собирались открываться. Он отпихнул ногой одну из увязавшихся за нами собак и продолжил тираду:
«Я хочу, чтобы жизнь была боевиком. Хочу быть паром из радиаторов, который ошпаривает цемент на автостраде Санта-Моника после того, как тысячи машин столкнулись и взгромоздились друг на друга, и чтоб на заднем плане, из динамиков всех этих разбитых тачек, ревел кислотный рок. Хочу быть человеком в черном капюшоне, включающим сирены воздушной тревоги. Хочу, голый, обветренный, лететь на самой первой ракете, которая мчится разнести на х… все до единой деревушки в Новой Зеландии».
К счастью, двери наконец открылись. Я вошла внутрь и молча посмотрела на Тобиаса. Он продолжал прицеливаться и палить: «Да иди ты к черту, Клэр. Ты со своим взглядом сверху вниз. Все мы декоративные собачонки; только случилось так, что я знаю, кто меня ласкает. Но учти — чем больше людей вроде тебя выходят из игры, тем легче победить людям вроде меня».
Дверь закрылась, и я лишь помахала ему на прощание, а когда начала спускаться, почувствовала, что слегка дрожу, но убийца под задним сиденьем исчез. Наваждение меня отпустило, и когда я спустилась в вестибюль, то уже поражалась, какой же безмозглой обжорой я была — не могла наесться сексом, унижением, псевдодрамой. И я тут же решила никогда больше так не экспериментировать. Все, что можно сделать с тобиасами этого мира, — вообще не впускать их в свою жизнь. Не соблазняться их товарами и услугами. Господи, я почувствовала только облегчение — ни капли злости.
Мы оба обдумываем ее слова.
— Съешь пирожок с сыром, Клэр. Мне нужно время, чтобы все это переварить.
— Не-а. Не могу есть, не тянет. Ну и денек. Да, кстати, сделай одолжение… Не мог бы ты завтра, перед моим возвращением, поставить в вазу цветы? Ну например, тюльпаны? Мне они понадобятся.
— О! Означает ли это, что ты вновь переселяешься в свой домик?
— Да.
ПЛАСТИК НЕ РАЗЛАГАЕТСЯ
Сегодняшний день — редкостный метеорологический феномен. Пыльные торнадо обрушились на холмы Тандерберд-Коув в долине, где живут Форды; все города пустыни — на чрезвычайном положении, ибо возможно внезапное наводнение. В Ранчо-Мирадж олеандровая живая изгородь оказалась дырявым ситом — теперь колючая взвесь из перекати-поля, пальмовых листьев и высохших стаканчиков от мороженого «Ням-ням» бомбардирует стену детской клиники имени Барбары Синатра. И все же воздух теплый и вопреки здравому смыслу светит солнце.
МОГИЛЬНИК С ЧАСАМИ: феномен, когда, видя какой-то предмет, человек автоматически начинает вычислять примерный период его «полураспада»: «Хуже всего с горнолыжными ботинками. Они из бронебойной пластмассы. Проваляются до тех пор, пока наше солнце не вспыхнет сверхновой звездой».
— С возвращением, Энди, — кричит Дег. — Вот такая погода была здесь в шестидесятых. — Он зашел в бассейн по пояс и что-то собирает сетью с поверхности воды. — Ты только посмотри на это небо — большое-пребольшое, а? И знаешь еще что — пока тебя не было, наш хозяин польстился на дешевизну и купил с рук покрытие для бассейна. Смотри, что из этого вышло…
А вышло следующее: пузырчатая пластиковая пленка, пролежавшая много лет на солнце в испарениях гранулированной хлорки, не выдержала; органическая смола покрытия начала разлагаться, выпуская в воду тысячи изящных, трепещущих пластиковых лепестков, прежде заключавших в себе пузырьки воздуха. Любопытные собаки, постукивая золотистыми лапами по цементному бортику бассейна, смотрят на воду, нюхают, но не пьют, потом косятся на ноги Дега, вокруг которых шныряют мелкие чешуйки гниющего пластика, — при виде этого мне вспоминается один апрельский вторник в Токио и лепестки, падающие на землю с отцветающих вишен. Дег рекомендует собакам отвалить — ничего здесь
