Энн и Бривман оказались вместе на ночном дежурстве. Сидели на ступеньках одного из корпусов, дожидаясь, пока отметятся все воспитатели.
Да, да, Кранц уехал в город по лагерным делам.
Ее коса походила на толстую петляющую реку. Светляки – некоторые высоко, чуть не в верхушках сосен, некоторые под корнями.
Вот мое стихотворение тебе.
Вечная тема: крошечные мухи и мошки, швыряющие себя на электрическую лампочку.
– Вот в такую ночь неплохо бы напиться, – сказала она.
– А мне неплохо бы протрезветь.
Начался дождик. Он поднял к нему лицо, стараясь выдать себя.
– Я иду гулять.
– Можно, я с тобой? Я так спрашиваю, потому что мне кажется, что я тебя хорошо знаю. Кранц мне столько рассказывал.
Дождь шел десять секунд. Они брели по дороге к деревне. Остановились там, где сильнее всего пахло соснами. Он обнаружил, что раскачивается взад-вперед, словно в синагоге. Он хотел ее, и чем больше он ее хотел, тем больше растворялся в тумане и деревьях. Я отсюда никогда не выберусь, сказал он себе. Вот тут и останусь. Мне нравится запах. Мне нравится быть так близко, так далеко. Он ощущал, что сам выделяет туман. Это испарения его пор.
– Я вернусь, если ты хочешь побыть один.
Он не отвечал тысячу лет.
– Нет, нам обоим лучше вернуться.
Он не двинулся.
– Что это? – спросила Энн, услышав шум.
Он принялся рассказывать ей о ласточках, ласточках, что живут в обрывах, ласточках, что живут в амбарах. Он знал о ласточках все. Он притворялся ласточкой и жил с ними, изучая их повадки.
Он стоял близко, но на его радаре – ни единого намека на сигнал к объятию. Он поспешно отошел. Вернулся. Дернул ее за косу. Коса была толстая, как он себе и представлял. Он снова прошагал дальше и вырвал палку из куста у дороги.
Он бешено размахивал ею, круша листву. Избивал землю у ее ног. Она танцевала, смеясь. Он поднял пыль до колен. Но кусты следовало атаковать снова, стволы деревьев, низкую желтую траву, белую в ночи. Потом опять пыль, ветка задела ее лодыжки. Он хотел поднять пыль вокруг них обоих, острым прутом рассечь тела.
Она помчалась от него. Он бежал за ней, стегая ее по икрам. Оба они визжали от хохота. Она мчалась к огням лагеря.
Милая Энн
я хочу
видеть
пальцы твоих ног
когда ты
обнажена.
О чем он взглядом говорил ей несколько сотен раз, даже не задумываясь.
– Пятьдесят центов за руку в промежности.
Кранц в шутку предлагал Бривману купить Энн по частям. Бривману шутка не нравилась, но он смеялся.
– Почти не использованный сосок за сорок пять центов?
О, Кранц.
Они ссорились из-за того, как Бривман обращается с Мартином. Бривман категорически отказывался заставлять мальчика участвовать в групповых занятиях. Шантажировал Кранца своей работой.
– Ты же понимаешь, что мы не сможем найти тебе замену в разгар сезона.
– В таком случае тебе придется позволить мне обращаться с ним так, как я считаю нужным.
– Я не предлагаю тебе насильно запихивать его на занятия, но поклясться могу, ты его поощряешь совсем в другом направлении.
– Мне нравится его безумие. Ему нравится его безумие. Он единственный свободный человек из всех, что мне только встречались. По сравнению с тем, что делает он, занятия всех остальных – херня.
– Ты несешь полную ахинею, Бривман.
– Возможно.
Потом Бривман решил, что не может произнести проповедь перед лагерем утром в субботу, когда подошла его очередь. Ему нечего было сказать кому бы то ни было.
Кранц взглянул ему в глаза.
– Ты сделал ошибку, приехав сюда, да?
– А ты – спросив меня об этом. Мы оба хотели доказать разные вещи. Ну, теперь ты знаешь, что ты сам по себе, Кранц.
– Да, – медленно сказал тот. – Знаю.
То был всего один миг – такая настоящая встреча, и Бривман не пытался растянуть ее в обязательство. Он научился восхищаться дробно. «Что любишь, остается навсегда, все остальное бренно»[109].
– Ты, конечно, понимаешь, что идентифицируешь себя с Мартином – и себя отделяешь, только когда разрешаешь ему отделяться от группы.
– Только вот этого жаргона не надо, Кранц, пожалуйста.
– Я все помню, Бривман. Но я не могу в этом жить.
– Хорошо.
Поэтому Бривман был вынужден смеяться, когда Энн к ним присоединилась, и Кранц сказал:
– Ягодицы пойдут по дешевке.
Вечером он недвижно стоял на террасе столовой. Кранц как раз собирался поставить по громкой связи пластинку.
– Эй, Энн, ты хочешь Моцарта, Сорок девятую? – крикнул он. Она побежала к нему.
