— Или «как тесен мир», — со смехом вставил Толик.
— Да, неисповедимы пути морские... Ты теперь здесь живешь, в Севастополе?
— Мы в командировке... — Толик оглянулся и притянул к себе Гая.
— Сын? — спросил Ревский.
— Племянник. Михаил...
Гай негромко, но внятно сказал:
— Если еще раз обзовешь Михаилом, я прыгну за борт. Толик растрепал ему волосы.
— Уличная братия кличет его Гаем. Потому как потомок князей Гаймуратовых.
Ревский сдвинул босые пятки и протянул руку:
— Рад познакомиться, князь. Позвольте представиться. Александр Ревский, давний знакомый вашего дядюшки. Я сказал бы... — Ревский запнулся, и Гай почуял, что он прячет за улыбкой какую-то виноватость. — Я сказал бы, друг детства... если бы не боялся, что...
— А ты не бойся, — тихо произнес Толик. — Хватит тебе бояться.
Питомец флибустьеров
Ревский, сложив рупором ладони, крикнул киношной братии, чтобы ни одна живая душа (если хочет и впредь оставаться живой) не звала и не искала его в течение получаса.
Затем он увлек Толика и Гая на другой конец судна, к фок-мачте. Здесь они в тени этой мачты в относительной тишине и безлюдье продолжили разговор. Потрепав Гая по плечу, Ревский спросил Толика:
— Своих-то нет еще?
— Женитьба — как лотерея, — вздохнул Толик. — Раз попробовал — обжегся.
— Извини...
— Да что ты, дело житейское.
— А у меня семейство в Ленинграде. Два пацана, близнецы-первоклассники.
— Такие же кучерявые?
— Нет, в жену. Белобрысые...
— А ты и сам еще как пацан, — сказал Толик чуть дурашливо и ласково. — Все такой же, лишь в параметрах увеличился.
— Да и тебе не дашь тридцати... Тридцать ведь, да? В сорок восьмом тебе шел двенадцатый?
— Угу... Шурка, вот посмотри: ведь ничего особенного вроде и не было тогда. Ну, бегали, играли. Ну, ссорились. А потом в жизни столько всего случалось серьезного, важного. Но вот запомнилось — лето сорок восьмого...
— Толик, — тихо и серьезно сказал Ревский. — Ты, по-моему, не прав. Особенное было. Я не из тех, кто смотрит на детство со снисходительной улыбкой.
— Да и я не смотрю. Наоборот... Почти двадцать лет прошло, а нет-нет да и царапнет душу: как расстались тогда...
— Ты, Толик, хорошо расстался. Правильно. Это я был такой... максималист.
— Да нет, ты был тоже прав.
— Наверно. С тогдашних позиций... Толик, а я ведь прибегал к поезду... Ну, когда ты уезжал...
— Да? — быстро спросил Толик. — И что, опоздал?
— Нет, я тебя видел... Я за киоском на перроне прятался.
— И не подошел... Почему, Шурик?
— Все потому же. Думал, если подойду, значит, изменю ему.
— Да-а... Ну, а он-то где сейчас?
— А ты не слыхал? Товарищ Наклонов стали писателем. Сперва даже поэтом. Вышла не то в Среднекамске, не то в Свердловске книжечка его стихов. «Первоцвет» называется... Он факультет журналистики закончил, потом С геологами ходил, жил на Сахалине. Очерки печатал. В каком-то областном журнале была его повесть про рыбаков. Говорят, новую книжку готовит.
Толик осторожно сказал:
— Что-то не слышу в твоих словах прежнего обожания...
— Ты не думай, мы не ссорились... Он был, конечно, деспот, но я ему за многое благодарен. Все- таки именно он научил меня быть мальчишкой... Ну, а стали постарше и как-то разошлись потихоньку. У каждого оказалось свое.
— Встречаетесь?
— А как же! И весьма по-дружески. Он мне свой «Первоцвет» подарил... Последний раз два года назад виделись, в Одессе. Я был там в командировке, а он на Одесскую студию сценарий привез.
— Хороший?
— Н-ну... Кстати, в кино есть свои парадоксы. Хорошие сценарии, бывает, лежат, а те, что так себе, глядишь — уже в работе.
— У него в работе?
— Нет пока. Но приняли... Толик сказал с ехидцей:
— А то, что вы сейчас снимаете, значит, тоже «так себе»?
— А вот и нет! — Ревский вдохновенно взъерошил шевелюру. — Это будет блеск! Но каких трудов стоило пробить!.. Знаешь о чем?
— Говорят, по рассказу Грина. «Корабли в Лиссе»?
— От рассказа только название. А вообще это фильм о юности Грина. Но со вставными сюжетами из его книг... Грин как бы сливается иногда с героями своих рассказов. Например, с капитаном корсарского фрегата. То есть сначала он просто молодой матрос на этом корабле, но . капитан — такой замшелый морской волк — умирает, а этого парня экипаж выбирает командиром... Сегодня как раз снимаем похороны капитана.
— И можно посмотреть? — ввернулся Гай.
— О чем разговор!
— Экзюпери сказал: «Все мы родом из детства», — вздохнул Толик. — Помнишь свой «фотокор» на треноге?
— Он говорит «помнишь»! Эта штука и сейчас у меня в сохранности! Реликвия...
— А у меня снимок сохранился. Ты после концерта в саду всех нас щелкнул. Помнишь?
...Это было, конечно, прекрасно. Встреча двух друзей, воспоминания давних лет и так далее. Но это касалось Толика и его друга. А Гаю так и переминаться с ноги на ногу рядышком?
Заметив, что Гай потихоньку «линяет» в сторону, Толик рассеянно показал ему кулак. Гай жестами дал понять, что будет образцом благоразумия.
С минуту Гай ходил вокруг фок-мачты, потом вверх по трапу скользнул на бак. То есть на носовую палубу.
Широкая треугольная палуба светилась желтизной и дышала запахом чистого дерева. Гай постоял на носу, полюбовался громадным стволом бушприта с тросами и сетью, восхищенно подышал у сияющего колокола с надписью «Paduja» и подавил в себе преступное желание щелкнуть по медному краю ногтем. Потом оглянулся и радостно охнул: увидел пятиметровый адмиралтейский якорь. Видимо, запасной. Он был закреплен на палубе.
Гай присел рядом с якорем на корточки. Стал гладить теплое от солнца тело якоря, как добродушного дремлющего великана. За этим занятием застал Гая пожилой усатый моряк (наверно, боцман). Он посмотрел на Гая молча, но так внимательно, что тот без звука и почти на цыпочках поспешил с бака.
Толик и Ревский продолжали свои «а помнишь».
— Кудымовы куда-то уехали, ничего о них не знаю, — рассказывал Ревский. — Витек стал военным, капитан сейчас, а Рафик — он мой почти коллега, тоже в кино.
— Режиссер? — удивился Толик по поводу какого-то Рафика.
