прощанье.
Гай обрадованно и суетливо разделся. Окунуться напоследок в море — это было счастье, хотя и с оттенком грусти. Но главное счастье (тоже с привкусом печали) — было в прощении, полученном от Толика.
Гай с разбега врезался в глубину, выдохнул воздух и завис в невесомости. Он старался навсегда впитать в себя бархатисто-прохладное прикосновение морской воды, ее вкус, ее ласковую плотность... Потом он вынырнул, проплыл метров десять вразмашку, лег на спину, увидел над собой маленькое желтое облако, прошитое реактивным следом, вспомнил, что скоро будет там, в небе, на такой же высоте... Резко повернулся и поплыл к берегу.
Накинув рубашку, Гай быстро выжал плавки. Толик усмехнулся:
— Ох и обугленный ты. Я лишь сейчас заметил, по сравнению с... нормальным цветом кожи. Раньше еще лапы были светлые, а теперь и они загорели...
— Лапы крашеные, — хмуро объяснил Гай. — Все еще не отмылись...
— В аэропорту костюм надень. В Среднекамске всего семь градусов. Мама пальто к самолету принесет,
— Ага... Толик...
— Что?
— Толик... ты меня совсем простил?
— Совсем, — серьезно сказал Толик. — Хватит уж об этом.
— Да, «хватит»... Ты все еще вон какой...
— Какой, интересно?
— Ну... молчаливый.
— Здрасте! Веселиться прикажешь? После всего... И не вздумай никому рассказывать... про все про это.
— Что я, дурак, что ли? То есть дурак, конечно, но не такой уж...
— Это я не хочу выглядеть дураком.
— А ты-то при чем? — изумился Гай. — Ты же наоборот... это... — он оробел, но все же выговорил: — Подвиг совершил.
— Че-во? — сказал Толик.
Гай струхнул еще больше. Но пролепетал;
— А что ли, нет? Ты же не знал... что не по правде...
— Я сейчас, кажется, в самом деле дам тебе по шее,
— Ну, дай, — покорно вздохнул Гай. — А все равно...
— Пошли наверх!
Они молча поднялись по тропинке. С обрыва Гай еще раз глянул на море, на развалины Херсонесского храма на другом берегу. Воздух принимал уже неуловимо-золотистый вечерний оттенок. А может, это золотились волоски непросохших ресниц. Гай видел все словно сквозь искристую дымку: сквозь виноватость, и прощение, и неуверенность в этом прощении, и сквозь надежду, что все случившееся — не так уж страшно. Море все-таки осталось его морем. Берег — его берегом. И Остров — остался...
— Пошли, — повторил Толик.
Они зашагали по обрыву, потом по Катерной, и Гай наконец набрался смелости:
— Я все же не понимаю... Почему ты говоришь, что ты дурак? Ты же не знал...
— Воображаю, как это выглядело со стороны.
Гай вспомнил, что выглядело это страшно. И сказать не посмел. Сказал другое:
— Зато ты единственный...
— Что — единственный?
— Ну... ты только не сердись... Помнишь, ты говорил?
— Не помню... Про что?
— Когда такое... Никто не знает, что человек думает в последние секунды... Ты теперь знаешь.
Гай даже зажмурился, ожидая чего угодно. Однако не жалел о своих словах. Не сказать этого он почему-то не мог.
Толик не ответил. Гай покосился на него. Толик растерянно улыбался. Потом сказал удивленно:
— А я ни о чем не думал.
Гай опасливо и недоверчиво молчал.
— Нет, думал... — тихо проговорил Толик. — Вспомнил... Думал, скорей бы... Да, а потом еще: что же с этим дураком, с Гаем, теперь будет? В самом деле...
Гай втянул голову.
— Но никакая «вся жизнь» перед глазами не проносилась, — словно неторопливо размышляя вслух, сообщил Толик. — Вот еще что. Подумал: Тасманов же не знает, куда я положил коричневую папку с последней документацией... А! Потом вот что: черт, как обидно — перед самыми испытаниями...
— А говоришь «ни о чем», — вздохнул Гай.
— Хм... А в самом деле, как много, оказывается, можно подумать... за такое время.
... Тех секунд — с тишиной и растерянностью — было две или три. А потом Гай со слезами тряс Толика за плечо, тянул за рубашку, и тот медленно, с непонимающим лицом встал на колени. Потом вскочил...
Лучше не вспоминать... А как — не вспоминать?
Толик сказал будто сам себе:
— Потом еще мысль: значит, судьба...
— Почему? — прошептал Гай.
— «Почему»... Отец — здесь. И про Алабышева сколько раз читал и думал... Все одно к одному... И забыл, дурак, простую истину: история повторяется дважды — сперва как трагедия, потом как фарс. Как пародия, то есть...
— Что? — робко переспросил Гай.
— Это еще Маркс сказал...
— Не про тебя ведь он сказал, — буркнул Гай.
— Нет, но это, видимо, общая формула. Применима и к государствам, и к отдельным людям... Вообще-то он это про Наполеонов сказал. Один был великий, а другой пыжился и подражал ему. И кличка была Маленький. Хотя ростом он удался не в пример первому Бонапарту... Кстати, это он послал армию под Севастополь.
Гай с минуту шел молча, сердито размышлял о «великом» и «маленьком» Наполеонах. О битве под Бородино и о севастопольских бастионах. Наконец сумрачно возразил:
— Великого мы прогнали с треском. А Маленький-то... все-таки французы взяли тогда Малахов курган...
— Мало ли что... Наполеон Первый тоже сперва Москву взял. Важны не отдельные военные эпизоды, а вообще... Ты что, с Марксом решил поспорить?
— Не с ним, а с тобой... Ты же все сделал правильно, ты не знал... Зато теперь знаешь.
— Ты очень понятно изъясняешься: «Не знал, знаешь... »
Тихо, но упрямо Гай сказал:
— Ты знаешь, что можешь такое... если надо... Толик посмотрел удивленно. Потом усмехнулся:
— Вряд ли... Наверно, каждый раз человек это решает заново... И послушай, дорогой, хватит об этом, а? Если без конца переживать, рехнуться можно. А у меня завтра дел — во! — Он ладонью провел над макушкой.
— Ладно, — неуверенно сказал Гай.
— И не терзайся, как старый грешник пред вратами ада. Мы оба хороши... Если хочешь знать, я тебе даже благодарен.
