— Сложная история…
Егор промолчал, кажется, выжидательно. И Михаил стал рассказывать о спорах Крузенштерна и Резанова и о том, как мучился, оказавшись в одиночестве, второй лейтенант «Надежды». Егор слушал без особого интереса, но и без равнодушных зевков. Потом сказал:
— Из-за этого и застрелился? Вот дурак.
Михаила покоробило.
— Дураком легче всего назвать! А если разобраться, смерть его была честнее многих.
— Как это?
— А вот так! Жизнь и смерть для него были вопросами чести… Сейчас об этом и говорить-то считают смешным. Зато сколько людей мрет от страха! Хватают инфаркты, потому что трясутся за свою карьеру, за накопленное барахло.
— Ты повернул на знакомые рельсы, — сказал Егор. О вещизме ты уже говорил. О вечных ценностях тоже.
— Ну и послушай еще. Они же вечные…
— А вещи для тебя, значит, совсем тьфу?
— Смотря какие… У Курганова был старый корабельный хронометр, потом он к Толику перешел, а от него ко мне. Такую вещь я ни за что не променяю. Ни на твой «Плэйер», ни на «Волгу», ни на все сокровища.
Егор сказал без насмешки:
— Одному сокровища нужны, другому такой вот хронометр. О чем спорить-то? Живи, как тебе надо, а чего других-то воспитывать?
— Но когда одни живут «как им надо», другие от этого гибнут, как Головачев…
— Кто ж ему велел?
— Никто не велел вроде бы. А равнодушием парня сгубили…
— Тебя бы свести с нашим Редактором, — хмыкнул Егор. — Он раньше все на такие споры лез. Про то, как с равнодушия начинается гибель человечества. На классных часах выступал. Потом, правда, поумнел, но не совсем.
— Что за редактор?
— Да Ямщиков! Тот, которого… который с Копчиком подрался.
— «Тот, которого»… Что-то не дает он тебе покоя, а? — Не надо было касаться опасной темы, но Михаил не утерпел.
— Мне? — вроде бы искренне удивился Егор. — Да катись он…
— Однако ведь не покатился, — опять не выдержал Михаил. — Излупить вы его могли, а заставить побежать не сумели. Скажешь, не угадал?
Он не ожидал, что это так зацепит Егора. Тот плечом оттолкнулся от вагонной стенки, наклонился к Михаилу, глянул непримиримо. Сказал с ухмылкой:
— Угадали, товарищ старший сержант. От милиции ничего не скроешь.
— Далась тебе милиция! Чего ты ее так не любишь?
— А за что вас любить?
— А за что ненавидеть? Какие причины? Может, объяснишь?
Егор сел прямо.
— Ладно… Вот скажи, только не отпирайся: вы же военные люди, все равно что в армии!
— Я и не отпираюсь…
— Вот! Тоже погоны носите, оружие…
— Ну, оружия-то у меня как раз нет, не положено. Разве что на стрельбище в руках подержу.
— Все равно! Вы — военные! А кто ваш враг?
— То есть… Ты что, считаешь, что милиция не нужна?
— Ты не вертись, — поморщился Егор. — «То есть»… Ну, ладно, преступников надо ловить, они убегают, сопротивляются. Даже стреляют иногда… А чего вы с пацанами-то воюете? Ну?
— Я воюю с пацанами? — тихо сказал Михаил.
— И ты, и другие… А разве нет? Вы за нами охотитесь как за врагами. Под конвоем возите, за решетку сажаете… А потом еще кричите на всех перекрестках: «У нас все лучшее — детям!»
— А не так? — огрызнулся Михаил. — Тебе, дитя, чего не хватает в жизни?
— А я не про себя, до меня вы еще не добрались. Я про тех, с кем вы воюете…
— А мы не… — начал Михаил.
Егор перебил:
— Ну, давай, давай! Скажи: «Мы не с ними воюем, а за них«… Слышал уже.
Михаил, который хотел сказать именно это, чертыхнулся. Но тут же зло спросил:
— Нет, это ты скажи: а что делать, если бегут?
— Нет, это все-таки ты скажи: а почему бегут?
— А откуда я знаю?! — рявкнул Михаил. И сразу обмяк. — Сто причин… От бесприютности бегут, от пьяных матерей и отцов, от страха… А кому-то возжа под хвост попала: романтики захотелось… А кто-то от безысходности: дома затюкали, в школе двойками зарос, просвета нет…
— Как ты все хорошо объяснил.
— А я не все… Вот таким, как ты, например, чего дома не сидится? Романтикой ты, вроде, не страдаешь, дома все о'кэй, полная чаша, мама с папой лелеют единственное чадо…
— Что еще? — негромко спросил Егор.
— Все, — устало выдохнул Михаил.
— Выходит, нельзя было съездить с неожиданным братцем познакомиться?
— Да я не об этом. Я про то, как ты в розовом детстве с детприемником познакомился. Оттуда и твоя философия про «войну с детьми»…
— Значит, навел уже справки, — глухо сказал Егор.
— Не наводил я справок! Директриса ваша проболталась между делом! Папаша, мол, слегка погладил мальчика против шерстки, а тот сразу в бега…
— Да? — сказал Егор каким-то стеклянным голосом.
— Что «да»?
— Так и сказала? — Егор вымученно улыбался:
— Н-ну… примерно так… А…
Егор упал головой на спинку скамьи и заколотился в злом мальчишечьем плаче.
— А ты!.. — выкрикнул он. — Знаешь, да?.. Он… погладил… Он… Ты знаешь?!
Михаил видал всякое, но сейчас такого не ожидал. Что это было? Запоздало отозвались нервы на опасную схватку с Фатером и Федюней? Или под холодной скукой и безразличием созрела и прорвалась какая-то боль?
Михаил вскочил, нагнулся над Егором — словно хотел заслонить от всех на свете. Со страхом и жалостью вспомнил, как много лет назад сам исходил такими же рвущими душу слезами. В комнате у Юрки, когда вырвалась правда о Толике и гранате…
— Егорушка… Не надо. Ты что… братишка…
— Ты!.. Он погладил!.. Вы там в милиции… умные!.. А ты!.. Что ты… про меня… знаешь?
Черный футляр
В третьем классе Егор Петров писал сочинение на тему «Мой родной город». Вот что он сочинил:
«Я родился в городе-герое Севастополе. Это очень хороший город, потому что он героический и расположен у моря. Но я его не помню, потому что уехал оттуда, когда мне было два года. Я приехал сюда.
