Синий город на Садовой

– Туточки. С утра для профилактики… Ну и за это самое…

– Давай! Только не сразу… Пусть обмякнет малость…

Федя понял: говорят про него. Непонятное что-то, опасное. И как не о человеке, а… ну, будто о подопытной лягушке!.. Все равно не испугают! Он брыкнулся, когда старшина сказал: 'А ну, пошли', и придвинулся к нему. Но твердые руки ухватили Федю за плечо, за шею, рывком двинули в боковой коридорчик, дали слегка по затылку и толкнули в камеру.

Да, это была камера! А что же еще? Комнатка с изгаженной надписями штукатуркой, с двумя дощатыми нарами у стен. Без окон. Только в двери – зарешеченный квадратик, закрытый снаружи. Горела замызганная лампочка в проволочном чехле. Пахло мочой, как в давно не мытом школьном туалете… Тюрьма! Подтверждая это, за обитой жестяными листами дверью брякнул засов.

С полминуты Федя стоял посреди камеры. Тупо смотрел на дверь.

Может, все это сон? Разве бывает наяву, чтобы хорошее утро, лето, веселый Степка прыгает на берегу – и вдруг – трах, все кубарем! И – тюрьма!

За что?

Будь у него граната – без малейшего сомнения шарахнул бы в дверь! Чтобы и себя, и т е х!..

Но вместо гранаты лишь баллончик с карбозолью торчал за резинкой. Что он против этой силы?..

Хорошо хоть, что не обыскали. А то бы ко всему вдобавок: 'Химоружие, террорист!..'

– Сволочи! – громко сказал Федя в дверь.

Но это был уже последний всплеск ярости. Она уходила, уступала место горькой усталости. Нет, страха не было по-прежнему, но ослабела, пропала совсем тугая пружина праведной злости. Та, что давала силу. Теперь навалилась беспомощность – унылая, похожая на тягучую боль, которая все еще стонала в животе и пояснице…

Федя снова всхлипнул, осторожно сел на краешек нар… Еще и ногу саднило. Он посмотрел. Надо же, ободрал как. Непонятно когда и где. Наплевать…

Итак, он – заключенный. Когда же это кончится? И как?.. Если Степка благополучно добрался до Оли, тогда ясно. Борис уже кричит в телефон: 'Виктор Григорьевич, Федю милиция схватила! Да ничего не натворил, снимал, как интернатская воспитательница мальчишку бьет, а та – жаловаться милиционеру! Степка прибежал, рассказал!..'

Федин папа, он ведь понимает, что к чему. Он не будет, как другие отцы, орать на сына: 'Уже до милиции докатился, мерзавец!' Он умеет говорить с дембилями, какие бы погоны они ни носили! Уж если разобрался с теми, кто погубил Мишу, здесь тем более… Скорее всего, он уже ловит на обочине попутку, чтобы мчаться сперва за Степкой, а потом – искать Федю. Он понимает, конечно, что сына не потащат далеко от места происшествия, доставят в ближайшее отделение. Разыщет! И тогда… Отец знает, как быть! Есть суд, есть газеты!..

Это если Степка доехал!

А если…

И та тревога, что приходила толчками, сквозь обиду и горячую злость сопротивления, сквозь боль, теперь вдруг хлынула на Федю, заглушая все остальное.

Степка же почти не умеет ездить… На любом камне, на любой кочке – с колес… Хорошо, если просто в траву… А если уже воет сиреной 'скорая'? А если еще хуже – лежит он в переулке, где нет прохожих, и…

'Господи, спаси и сохрани…' – вновь всколыхнулось в Феде.

Что же делать-то? Нет страшнее пытки, чем неизвестность.

Застучать в дверь? 'Поехали, я отдам пленку…' А там уж как-нибудь… Главное, – узнать, что со Степкой!

'Если с ним что-нибудь случилось, я же за всю жизнь себе это не прощу…' – 'Но я же не знал, что он вскочит на велосипед!' – 'Знал – не знал, какая разница?' – 'Так что, сдаваться теперь?' – 'Степка дороже. Всех пленок дороже и всякой гордости…' – 'А может, все с ним в порядке?..'

Лязгнула дверь. Федя сжался. Дверь отошла нешироко, в нее кого-то протолкнули… Парня какого- то. Небольшого, косоплечего, лет восемнадцати. С головой и лицом явного дебила.

Этого еще не хватало!

У парня почти не было лба. Короткая, как у зека, стрижка начиналась у самых надбровных дуг – выпуклых, розовых и безволосых. Нос напоминал грецкий орех с дырками. Широкий рот обвисал нижней губой над маленьким подбородком. Парень постоял, оглядел камеру сидящими близко у носа глазками. Воткнулся ими в Федю. Сказал добродушно:

– Привет, корешок. Давно тута?

Федя промолчал. Парень был в замызганной длинной майке бурого цвета. В мятых штанах и полуботинках без шнурков. Даже за несколько шагов несло от этого типа вонью немытого тела и гадким запахом изо рта.

– Видать, неопытный, – понимающе произнес парень. Глаза на его нелепом лице были не такие уж глупые. Пожалуй, хитрые. – Первый раз, что ли?

Федя хрипло сказал:

– А что, похож я на рецидивиста?

– Снаружи оно ведь не всегда видать, кто он есть в натуре, – рассудил парень. – Знал я одного вроде тебя, чистенький, симпатичненький, просто мамин отличник. Пальчики оближешь. Сразу по трем статьям в спецуху пошел. В том числе за групповое… Ты по какому делу?

– По политическому, – буркнул Федя.

Парень, видать, не понял злого юмора. Покивал:

– Неформал, значит. То-то я гляжу: с крестиком…

Федя торопливо сунул крестик под майку. Парень, вихляясь в суставах и напевая, прошелся по камере. Сел наискосок от Феди.

– Ну, давай знакомиться. Звать-то как?

– Тебе зачем… – Федя отодвинулся к стене. А в голове толклось: 'Степка… Степка…'

– Слышь, кореш, ты чего… – Парень ласково выдал словечко вроде 'выпендриваешься', только покрепче. – Ты уясни: тута ведь не на воле, свои законы. С соседями надо жить задушевно, а то разотрут на повидло. Понял?..

Федя 'понял', что парень не отстанет. Плотнее прижался к стене. «Степка… хоть бы доехал…»

– Ну дак звать-то как? – Парень дыхнул новой порцией гнили. – Меня, значит, Дрюня. Фомков по фамилии. Ну? – Он протянул немытую ладонь.

– Фома? – вырвалось у Феди.

– Ты чё? – Глазки у парня дернулись. – Слыхал разве?

Злость опять горячо толкнула Федю.

– Подсадная утка!.. Читал про таких. Значит, э т и тебя нарочно сюда сунули? Чтобы… расколоть меня, да?

Фома посидел секунду неподвижно. Потом хлопнул тубами, зацепил скрюченными пальцами ворот, рванул майку чуть не до пупа. Заверещал:

– Па-адла! Ты чё-о-о! Ты спроси хоть кого! Фома когда стучал на своих?! Спроси, фраер? А?! Ты за кого меня держишь, сявка! Убью!

Федя вдавился в штукатурку до боли в плече. Он понимал, что Фома психует 'по сценарию', но все равно было жутко. Фома надвигался. Федя вскинул на нары ноги, сжался в комок… Фома вдруг замолчал. Решил, видать, что мальчик 'спёкся'. Выпрямился, ухмыльнулся:

– Ладно, не трепыхайся, не трону. Только давай колись, пацан, по-быстрому, мне тута сидеть с тобой некогда, делов на воле под завязку. – Он чиркнул пальцем по тощему горлу. – Ну? Имя, фамилия, местожительство…

Глядя на Фому из-за ободранного колена, Федя сказал через силу:

– А еще что? Национальность, партийность? Образование?

– А-а-а… – заверещал опять Фома, но будто спохватился. Сделался укоризненно-ласковым: – Ай,