повисел в воздухе, рядом с самой верхней веткой, погладил ее аккуратные небольшие листики и снова — головой вперед — упал в тополиную чащу. И еще долго путешествовал в ней.
В одном месте я нашел истлевшие остатки воздушного змея, в другом — скелет модели планера. А еще — стрелу с наконечником из пустой пули (он наполовину засел в коре). А еще — теплый резиновый мячик, прочно застрявший в развилке. Он-то как попал на такую высоту? С земли не добросишь. Может, его кто-то уронил с самолета? Или его закинули сюда, когда тополь был еще молодой и невысокий?..
Я не стал ничего трогать. Это все было не мое, а тополя. Его имущество, его игрушки. Я теперь понимал, что наш тополь совершенно живой добрый великан. Я любил его и не хотел обидеть.
Наконец я устал от блужданий в зарослях. Они были бесконечными. Я подумал, что наш великан больше, наверно, того дерева, на котором спасались во время потопа дети капитана Гранта и их спутники.
Тут я вспомнил, что книжку про детей капитана Гранта не дочитал. Лёшка Шалимов давал ее мне на неделю, а потом забрал, сказал, что сам будет читать. Я знал от ребят (и кино смотрел), что в романе все кончается хорошо, но прочитать про это самому все-таки хотелось.
А что, если проникнуть к Лёшке, свистнуть 'Детей капитана Гранта' с этажерки, а на следующую ночь так же незаметно вернуть? Пускай завтра Лёшка похлопает глазами и поломает голову (а послезавтра еще сильнее!). Я тихонько засмеялся, вылетел из тополиного леса и перемахнул через гребень крыши.
Лёшка спал всегда с открытым окном, он был закаленный, а грабителей не боялся. Во-первых, воровать у Шалимовых было нечего; во-вторых, окна их смотрели в соседний огород, который охраняла овчарка Барс.
Я опустился так тихо, что Барс меня не учуял. Выгнувшись дугой, я скользнул в окошко и даже ничего не зацепил, только макушка герани мазнула по коленкам. Я поднялся к потолочной балке и оттуда глянул на Лёшку.
И вздрогнул.
Лёшка лежал на спине, глаза его были открыты. В них блестели лунные точки. Мне стало страшно, как жулику, попавшему в засаду. В комнате было светло от луны и тихо. Только в кровати за шкафом тихонько храпел Володя, старший Лёшкин брат. Лёшка смотрел на меня и не шевелился. Я тоже замер. Но в носу у меня защипало от известкового запаха и — хочешь не хочешь — пришлось крепко чихнуть.
Володя на секунду перестал храпеть. Лёшка не шевельнулся, но губы его расползлись в хорошую, несердитую улыбку, и он полушепотом спросил:
— Ты что там делаешь?
— Это... я тебе снюсь, — нерешительно сказал я.
— А-а... — Лёшка, видимо, не удивился. — Ну ладно... А как ты там держишься?
— Да не держусь я. Просто летаю. Вот... — Я описал круг около лампочки.
Лёшка приподнялся на локте. Усмехнулся.
— Я раньше сны видал, будто сам летаю, а чтобы кто другой — первый раз.
— Всякое бывает, — дипломатично отозвался я.
— Ну, спускайся, — сказал Лёшка.
— Зачем?
— Так и будешь, что ли, сниться под потолком? Спускайся, поговорим...
Я осторожно приземлился у Лёшки в ногах на кусачее солдатское одеяло. Лёшка задумчиво спросил:
— Интересно, сейчас только ты мне снишься или я тебе тоже снюсь?
— Н-не знаю... — пробормотал я.
Это был сложный вопрос.
— Завтра я тебя спрошу, — решил Лёшка, — снился я тебе или нет.
'Так я тебе и признаюсь! Фигушки!' — подумал я.
— А зачем ты ко мне прилетел? — тихо и без улыбки спросил Лёшка.
Я пожал плечами:
— Откуда я знаю? Это же сон.
— Ну, а во сне-то зачем?
— Так... Летаю, вот и решил... навестить.
— А-а... — опять откликнулся Лёшка.
Я неожиданно для себя признался:
— Скучаю по этому дому. Жалко, что уехал...
— Еще бы, — согласился Лёшка. — Ты же здесь с самых пеленок рос.
От такого его ласкового понимания мне стало хорошо-хорошо. А Лёшка добавил со вздохом:
— Мне тоже иногда жалко, что ты уехал.
Я даже задохнулся от удивления: неужели правда? Да врет он, больно я ему нужен! Ничего я не сказал, только недоверчиво повозился на одеяле.
Лёшка меня понял.
— Нет, в самом деле, — сказал он. — Все-таки мы привыкли друг к другу... Ну, по-разному у нас бывало, но ведь бывало и хорошее... А, Славка?
Я кивнул молча, потому что вдруг защекотало в горле. Потому что хорошее в самом деле бывало. Как он книжки самые интересные давал читать, хотя и ворчал при этом. Как я сидел у него допоздна, если мама долго не возвращалась с работы, а дядя Боря был в отъезде. Как заступался на улице перед длинным дураком по кличке Хрын... Ну а если иногда дразнил или тычка давал, так я и сам хорош был...
— А помнишь, как ты пиратский роман про остров с привидением написал? — тихо засмеялся Лёшка. — А я не поверил.
— Ага... А потом поверил. И вы в своем классе читали.
— Читали. Он тогда еще Вальке Садовской понравился очень.
— Кому?
— Ну, ты не знаешь... У нас в классе одна...
— А! Конопатая такая...
— Ну и что? — неласково спросил Лёшка.
— Да ничего, с конопушками тоже бывают красивые.
Лёшка обмяк и вдруг признался шепотом:
— Славка... Я перед тобой очень виноват.
— Как это? — не поверил я.
— Сейчас скажу... Сейчас можно, потому что во сне... Ладно, скажу. Славка, я тогда сказал ребятам и ей, что... ну, наврал, в общем, что это я сам про остров с привидением сочинил.
Я молчал. Ревность ощутимо кольнула меня. Но тут же я подумал, что дело это давнее и свой 'пиратский роман', написанный на старых газетах, я давно потерял. А Лёшка сейчас такой доверчивый, сам признался. Правда, он думает, что это во сне, но все равно он хороший.
— Ладно, Лёшка, — вздохнул я. — Подумаешь... Если хочешь знать, я перед тобой тоже виноват. Я в том году у тебя картинку стащил из коробки с елочными игрушками, чтобы на книжку наклеить. Помнишь, такой кораблик серебряный с раздутыми парусами?
— Да знаю я, — усмехнулся Лёшка.
— Знаешь? !
— Конечно. Ты потом два дня перепуганный ходил и на меня смотрел, как жулик на милицию... Я сперва хотел сказать, а потом думаю: лучше я у него немецкую открытку стырю, чтобы... ну, в общем, Садовскую надо было с Новым годом поздравить...
— Ну и... поздравил?
— Ага, — виновато сказал он. — Ты только про это никому не проболтайся.
— Как я проболтаюсь? Мы же во сне говорим... Да мне и не жалко ничуточки эту открытку.
— Да я не про нее... Про остров с привидением... А то она меня презирать будет. Я лучше потом сам ей признаюсь.
— Не надо. Мне это привидение нисколько не жалко.
— Нет, я признаюсь... Потом. Надо все же честность в себе вырабатывать.
