— Никаких! Только... там немного одно место непонятно. Что случилось с лейтенантом Головановым?
— С Головачевым... Это, брат ты мой, самая печальная история. Я про него много пишу. Я ведь тебе только пролог прочитал, а дальше будет про само путешествие.
— Это хорошо. А то я все думал: когда про 'Надежду' и 'Неву' начнется?
— Будет, будет и про это. Прямо со следующего листа... Можно, я тебе еще пару страниц прочитаю? Это про шторм, в который корабли попали в самом начале плавания.
— Ага! — Толик опять положил подбородок на спинку стула. Шторм — это приключение, это интереснее всего.
'Мрак был не черный, а мутно-зеленый — так, по крайней мере, казалось капитану. Он ревел, этот мрак, выл, свистел картечью морских и дождевых брызг и громоздился всюду исполинскими глыбами воды. Штормовые стаксели почти не давали кораблю скорости. Неуклюже, то носом, то бортом, валился он со склона волны, и казалось, что не будет конца этому падению. Достигнув подножия водяной горы, махина скрипучего парусника силою инерции все еще стремилась в глубину, черпала воду фальшбортом, набирала ее щелями разошедшейся обшивки, утыкалась бушпритом в накатившийся гребень. В это время упругая сила моря выталкивала корабельный корпус из водяной толщи, новая волна задирала 'Надежде' нос, а очередной нажим бешеного норд-веста уваливал корабль под ветер и кренил до такой степени, что левый конец грота-рея вспарывал воду.
Свист воздуха в такелаже — тоскливый и более высокий, чем голос самого шторма, — надрывал душу.
Крузенштерн и второй лейтенант 'Надежды', двадцатитрехлетний Петр Головачев, стояли у наветренного ограждения юта... Хотя едва ли можно сказать 'стояли' о людях, которые мечутся вместе с растерзанным парусником среди стремительно вырастающих водяных холмов, скользят сапогами по мокрой палубе и то цепляются за планшир, то с маху ударяются спиною об упругий штормовой леер. И слепнут от хлестких клочьев пены.
Впрочем, какая разница, слепнут или нет. Все равно мрак...
Нет, какие-то остатки света все же были заметны в кипящей смеси воды и ветра. То ли пробивался в случайный разрыв облаков луч звезды, то ли сами по себе пенные гребни давали сумрачное свечение. Ревущая темнота была испятнана, исчерчена смутными узорами этой пены.
'Надежда' опять стремительно пошла вниз, а впереди и справа Крузенштерн угадал громадную волну с двумя пятнами пены у гребня. Они мерцали, как белесые глаза.
'А и правда — чудовище', — мелькнула мысль. Раньше Крузенштерн усмехался, когда встречал у романистов сравнения волн с живыми страшилищами. Он бывал во многих штормах и знал, что волны — это волны и ничто другое. Сейчас же сравнение пришло само собой. И Крузенштерн понял, что это — страх.
'Надежда' снова легла на борт, и пошли секунды ожидания: встанет ли? Со стонами начала 'Надежда' выпрямляться.
'Господи, никогда не было такого...'
Не помнил он подобного шторма, хотя обошел на разных кораблях полсвета. Ни у берегов Вест- Индии, ни в Бенгальском заливе, где крейсировал с англичанами на их фрегате, ни в китайских водах, известных своими тайфунами, не приводилось встречаться со столь неудержимой силой стихии...
Палуба опять покатилась в глубину, шквал ударил в правый борт, оторвал от планшира Головачева, толкнул к бизань-мачте. Но через несколько секунд лейтенант снова оказался рядом.
'А ведь ему не в пример страшнее, чем мне, — подумал Крузенштерн. — Мальчишка... Хотя какой же мальчишка? Успел уже поплавать, побывать в кампаниях... Да и сам ты в двадцать три года считал ли себя мальчишкой? В скольких сражениях со шведами обстрелян был, в Англию попал на учебу в числе лучших офицеров... Да, но сейчас иногда вдруг чувствуешь себя ребенком. При расставании в Кронштадте сдавило горло слезами, как в детские годы, когда увозили из Ревеля в корпус...'
Сорвало кожаный капюшон, Крузенштерн опять натянул его.
'...А Головачев? Что я про него знаю? Единственный, с кем не был знаком до плавания. Посоветовали, сказали: искусный и храбрый офицер... А и в самом деле держится молодцом...'
— Петр Иванович, как на руле?! — крикнул Крузенштерн и подавился дождем.
У штурвала были различимы фигуры в штормовых накидках.
— На руле! Держитесь там?! — перекричал шторм лейтенант.
— Так точ... ваш-высок-бла-родь! Держ... — долетело до него.
— Кто рулевые?! — отворачиваясь от ветра, крикнул Крузенштерн.
— Иван Курганов и... Григорьев... ваш-сок-родь...
— Круче к ветру держите, ребята! Все время круче к ветру!
— Так точ... Держим ваш... родь...
— Крепко привязаны?!
— Так точ...
Опять чудовищный этот крен со стоном рангоута и мучительным скрипом обшивки. Встанем ли? 'Ну, вставай, 'Надежда', вставай, голубушка... Да выпрямляйся же, черт тебя разнеси!'
Это надо же, как взбесились волны! И не где-нибудь в открытом океане, а в проливе, в Скагерраке, хоженном туда-сюда не единожды... В том-то и беда, что в проливе. Кто знает, где теперь берег? Стоит задеть камни — и пиши пропало. До чего же обидно — в самом начале плавания...
— Круче к ветру!
Да что могут сделать рулевые, когда хода у корабля нет, а вся ярость шторма лишь на то и нацелена, чтобы поставить 'Надежду' бортом к ветру, к волне...
Какая-то фигура, цепляясь за леера, взобралась на ют.
— Кто?! — гаркнул Крузенштерн.
— Это граф Толстой! — отозвался Головачев.
Поручик гвардии Федор Толстой оказался рядом.
— Что вам здесь надо?! — Крузенштерну было не до любезностей.
— Наблюдаю разгул стихий, — отплевываясь, изъяснился поручик. — Любопытствую и удивляюсь себе, ибо ощутил в душе чувство, доселе неведомое. А именно — боязнь погибели. До сей поры был уверен, что в части страха обделен природою...
'Правда ли боится? — подумал Крузенштерн. — Или валяет дурака, а настоящей опасности не понимает?'
— Идите философствовать в каюту, граф! Здесь не место!
— Отчего же, капитан?!
— Оттого, что смоет в... — Крузенштерн не сдержал досады и назвал место, куда смоет бестолкового сухопутного поручика. Тот захохотал, кашляя от дождя и ветра. Неожиданно засмеялся и Головачев. И тут опять бортом поехали в тартарары, а сверху рухнул многопудовый пенный гребень.
Когда 'Надежда' очередной раз выпрямилась и вскарабкалась на волну, Толстой выкрикнул:
— Кому суждено погибнуть от пули, тот не потонет!
— А вы знаете точно, что вам уготована такая судьба? — сквозь штормовой рев спросил Головачев.
— На войне ли, от противника ли у барьера, но знаю точно — от пули помру! На крайний случай — сам из пистолета в лоб! Не в постели же кончать дни свои офицеру гвардии!
— Завидна столь твердая определенность! — цепляясь за планшир, насмешливо крикнул Головачев.
— Кто же мешает и вам...
— На руле! Два шлага влево, чтобы ход взять! А как волна встанет, снова круто к ветру! — скомандовал Крузенштерн. — Так!.. Все, братцы, на ветер! Прямо руль!
— Разве же эта посудина слушает еще руля? — искренне удивился Толстой.
— Сие не посудина, а корабль Российского флота! — неожиданно взъярился Головачев. — И правда, шли бы в каюту, граф! А то и пуля не понадобится!
