каком виде, прикрывал от наездов абсолютно бескорыстно, что в собственных глазах Герасима резко поднимало его MQ (показатель нравственного коэффициента). Поднимало настолько, что определённо выводило из отрицательной величины. Он просто здесь порою отдыхал, послушивая музычку и почитывая свежераспечатанные листочки, предложенные Милой Казалис к чашке кофе, — очередные сочинения Секацкого, где тот ловко толковал о неизбежности братвы и положительной роли бандитизма в деле становления цивилизованного рынка. (Эти, равно как и другие, статьи Секацкого Левкин тёпленькими подвешивал в сетевой журнал polit.ru, откуда Мила на забаву Герасиму их и сдёргивала.)
— Братан, свободно? — Пальцем в платиновой печатке с камушком и вензелем «ИТ» Герасим указал на пустой стул.
— Вова, — дерзко игнорируя палец, сказал Андрей, — ты знаешь, каким было последнее желание верховного правителя России Александра Васильевича Колчака?
— А что, он тоже из Норушкиных?
— Нет, Вова, он из Колчаков, — не поддался на провокацию Андрей. — Он просил, чтобы при расстреле его не ставили к стенке вместе с китайцем — палачом иркутской тюрьмы. Он просил избавить его от этого позора и расстрелять отдельно.
— И что?
— Их расстреляли вместе.
— Тогда мы присядем.
— Ты что, братан, обидеть хочешь? — натурально удивился Герасим.
— Гера, ты на него не наезжай, — сказал Тараканов. — У него знаешь, какой тейп навороченный? Один дедок Наполеону хвост накрутил, а другой — вообще герой нашего времени.
— Вова, ты проявляешь скрытые комплексы, — сказал Норушкин.
— Это он и есть, — Тараканов по-прежнему обращался к Герасиму, — тот самый, который русский бунт будит, гневу народному спать не даёт.
— Что же ты, братан, в натуре, сыр всухомятку рубаешь? — добродушно порадел Герасим. — Принеси-ка нам, Вовчик, чёрного «Джонни Вокера». И мясного чего-нибудь. Типа, горячего.
Вова мигом доставил штоф «Гуляки Джонни» и две стопки — себе и Герасиму. После чего, приплясывая, умотал на кухню.
Крупная рука с набитыми мозолями и белой «гайкой» на указательном пальце легла на квадратную бутыль.
Соломенного цвета самогон из клетчатой Шотландии потёк, играя бликами, по стопкам — Андрею и Герасиму.
густо, сочно выводил Ильченко, —
— За что пьём? — спросил Норушкин.
— Дед мой в сорок четвёртом Ригу брал, — сказал Герасим. — Типа, танкистом был. Командиром, в натуре. Ему пулей сонную артерию пробило, так он дырку пальцем заткнул и сам дошёл до медсанбата. Так что, слышь, — за экипаж машины боевой.
— Годится, — согласился Андрей. Выпили. Закусили сычужным пикантным — кажется, «Эмменталем».
Герасим открутил от кисти восковую виноградину.
— Скажи, братан, а гнев народный ты как, конкретно будишь или фуфлово — на кого Бог пошлёт?
— Ничего я не бужу, — увяз зубами в сыре Андрей.
— Ты брось, братан, вола вертеть. Я тебе не фраер ушастый. А предки как будили?
— Кто ж их знает — их и спрашивайте.
— Не ссы, мы сырки глотать умеем. Спросим. Всех построим и спросим.
— Шкловский тоже в броневом дивизионе служил, — вспомнил почему-то Норушкин. — Ему Корнилов на Румынском фронте лично Георгиевский крест вручил. Он ещё потом в бензобаки броневиков гетмана Скоропадского сахар насыпал, чтобы жиклёры засрать. — Андрей вытянул из пачки сигарету. — А некогда в городке Шклове учительствовал и прислуживал в поповском доме крещёный еврей Богданко, принявший после имя Дмитрий, но известный больше как Тушинский вор. Ему в Калуге татарин Пётр Урусов голову сабелькой оттяпал, так что она в церкви на отпевании отдельно от тела лежала. — Норушкин глубоко затянулся. — А при матушке Екатерине, до старости не знавшей вина, а пившей одну лишь варёную воду, известны были фальшивые ассигнации шкловской работы. Их фабриковали в Шклове графы Зановичи, родом далматы, вместе с карлами генерал-лейтенанта Зорича. Их Потёмкину ростовщик Давидка Мовша сдал. Потёмкин мазурикам хвосты и накрутил. А вас, собственно, как зовут?
— Герасим я, — удивился невежеству собеседника Герасим. — Я Шкловского твоего с Потёмкиным вместе на болту поперёк резьбы вертел, кто бы они по понятиям ни были.
— И что, Герасим, подобно Орфею и другим великим героям древности, вы, чтобы построить моих предков, готовы спуститься в преисподнюю?
— Ты, братан, не умничай, надо будет — спущусь. Закон такой: если маза пошла или/или — без базара выбирай смерть. Это не западло, — продемонстрировал знание самурайских предписаний Герасим. — А потом, я ж тебя пробивал: дядя у тебя есть. Не дубарь пока, хотя и на больницу пашет.
— Когда тебя сразят на поле боя, — выудил Андрей в ответ из хмельной памяти максиму Ямамото Цунетомо, — ты должен следить за тем, чтобы тело твоё было обращено лицом к врагу.
— Грамотно сказал, братан.
Тут с приборами, завёрнутыми в салфетки, и двумя тарелками с дымящимися лангетами и золотистой картошкой-фри возле стола образовался Тараканов. Поставив тарелки перед Герасимом и Норушкиным, Вова отправил поднос на стойку, а сам сел за стол.
— Спасибо тебе, Вова, — желчно поблагодарил Норушкин. В словах его читалось внятно: «Ну ты и сволочь, Вова, ну ты и гондон штопаный!»
— Не за что. Сейчас Люба хлеб, минералку и красную капусту принесёт, — нарочито не замечая яда, вертел на столе пустую стопку Тараканов. — Очень, Андрюша, твои истории Гере понравились. Успех необычайный...
Герасим, однако, виски Тараканову не налил, а вместо этого сказал Норушкину с досадой:
— Жаль Вовчика с нами нет.
— Почему это? — опешил Тараканов.
— Потому что шёл бы ты на хер и не лез в чужой базар.
Вова обиженно, но гордо, как шуганутый с налёжанного места кот, удалился за стойку.
Люба и вправду принесла хлеб, бутылку «Полюстрово» с двумя высокими стаканами и маринованную красную капусту в фаянсовой плошке.
Герасим налил.
— Я тебе дело предлагаю. Слышь, типа, компаньонами будем.
— А что, собственно, вы от меня хотите?
— Давай на «ты», братан, — дружески предложил Герасим.
— Давай.
— Мне Аттилу завалить надо. Совсем он, падла, борзой стал.
