видении Джа-лама: чёрные длиннополые халаты, обугленные пеклом преисподней лица, свисающие до колен руки, а на головах — войлочные четырёхрогие шапки. Вид их говорил о том, что всадников на берегу убырки не заметили — показываясь на глаза людям, они неизменно наводили на окружающих морок и вместо исчадий бездны представали обывателями с ничем не привлекательной наружностью. Тогда лишь собаки и лошади продолжали сквозь наваждение видеть в них прислужников тьмы.
Чёрная троица двигалась на северо-запад, видимо по льду озера обходя дацан и одновременно срезая себе путь к сибирской башне, которая, как узнал Норушкин от Джа-ламы, находилась где-то в верховьях Оби.
Николай передал бинокль Глебу.
— Святые угодники! — перекрестился читинец и, протянув Пахому отменную цейсовскую оптику, добавил: — А вот мы сейчас их Сабелькой поскоблим.
Глеб тронул коня, спустился к озеру и, убедившись, что лёд держит, рысью поскакал наперерез чёрным фигурам. Норушкин и Пахом пустились следом.
Убырки заметили людей и навели морок («Припоздали, голубчики», — усмехнулся про себя Николай) — теперь они выглядели простыми бурятами-охотниками в запашных тулупах и колпаках с опушкой.
Глеб азартно пустил коня в намёт — казалось, его ничуть не смутило дьявольское превращение.
— Врёшь, чума плоскорылая! — гаркнул он, на скаку вытягивая из ножен шашку. — С нами крестная сила!
Разумеется, он не собирался тут же, без серьёзного основания посечь диковинных оборотней, а хотел лишь хорошенько их напугать, чтобы привести многоликую нечисть в обезоруживающий трепет, в покорность и смирение, необходимые для скорого дознания истины. Да и Норушкин не намерен был набивать из убырок чучела для Дашковского этнографического музея. Однако всё сложилось иначе...
Лёд под копытами лошадей гудел тяжёлым зыбким гулом, летели в стороны брызги раскисшего на солнце снега.
Глебу оставалось до убырок-бурят не больше пяти сажен, когда один из них скинул с плеча вполне натуральное ружьё и выстрелил в казака от пояса, не целясь.
Глеб вылетел из седла, кувыркнулся в воздухе и тяжело упал под копыта. Убырки, сняв бесполезное наваждение, с нечеловеческой прытью, странно изогнувшись в поясе, пустились наутёк.
Осадив на полном скаку коня, Пахом спрыгнул в мокрую слякоть возле неподвижно лежащего брата.
— Глебушка! Братка!..
Картечь угодила Глебу в левый бок. Ухнув с лошади, он сломал шейные позвонки — голова его болталась, как плохо пришитая пуговица.
— Братка...
На глазу у Глеба налилась последняя смертная слеза, он выгнулся, хрустнув молодыми хрящами, и, устремив в пространство пустой взгляд, обмяк на руках Пахома.
Пахом закрыл брату веки, встал, размазывая по синим шароварам родную кровь, и скинул со спины винтовку.
— Убью сволочь! — страшно прорычал он, и Николай увидел, как эти Каиновы слова наполнили зрачки Пахома бешеным огнём.
Казак выстрелил вслед удирающим тварям. Мимо. Ещё — и опять мимо. Третьей пулей Пахом всё же достал одного из чёрной троицы: того ли, кто стрелял в Глеба, или другого — было уже не разобрать. Убырка рухнул, как тяжёлый сноп, без судорог, словно цепляться за жизнь в нём было нечему, потому что изначально всё в нём было мёртвое.
Внезапно Николай обнаружил, что держит в руке револьвер. Дважды впустую (убырки уже порядком усвистали вперёд) ударив из воронёного ствола, он рванул поводья и, сразу пустив лошадь в карьер, поскакал вдогонку за дьявольским отродьем. «Не подведи, наган семипулёвый», — как к живому, мысленно обратился Норушкин к зажатому в руке револьверу.
Он не стал задерживаться возле подстреленной Пахомом нечисти, но настигнуть убырок ему так и не удалось. Издали он увидел, как одна из чёрных фигур швырнула что-то на лёд: в том месте тут же полыхнуло пламя и поднялся шар ядовитого жёлтого дыма. Адский огонь вмиг протопил во льду полынью и с шипением ушёл под воду, а убырки сиганули в тёмную дыру, как в крещенскую иордань. Николай успел на скаку выстрелить, но «семипулёвый» подвёл — лишь выбил на воде тугой фонтанчик.
— Мать честная, — только и сказал он, осадив у полыньи лошадь.
Сзади подоспел на своём косматом Орлике Пахом. Красные ноздри его коня широко раздувались.
— Эх, бомбу бы щас! — в сердцах выпалил казак. — Мы б их разом, как сазанов, очекушили!
Вода в чёрной полынье стояла неподвижно, лёд по её краю покрывал желтоватый налёт — дьявольский глаз с серной радужкой, узревший своих слуг и укрывший их от праведной расправы.
— Выходит, правду говорили, ваше благородие... — осознавая наконец всю нереальность случившегося, рассеянно сказал Пахом.
— Давай-ка на того, которого ты уложил, посмотрим. — Норушкин направил лошадь к распластанному на гнилом весеннем льду убырке.
При падении войлочная шапка слетела с нечистого, и теперь на его бугристой, поросшей смоляной щетиной голове видны были четыре небольших, как у козлёнка, рога. Лошади волновались над раскинутым телом, крутили мордами, нервно переминались, пятились.
Спешившись, Николай отдал повод Пахому, наклонился и схватил убырку за рог. Он хотел повернуть ему голову, чтобы разглядеть уткнутое в ноздреватую рыхлую жижу лицо — ведь маски нужны тому, у кого
— Накладной, — удивился Николай, рассматривая комель, покрытый чем-то вроде застывшего гуммиарабика. — Они что же — ряженые?
— Ага, — угрюмо согласился Пахом. — Здесь козлами нарядились, а в озере, видать, тайменем.
Внезапно снизу что-то глухо хрястнуло — удар больно отдался Норушкину в ноги, а по льду с хрустом побежали трещины. Лошади отпрянули и исступлённо заржали. Глебов конь, топтавшийся возле мёртвого хозяина, резво припустил к берегу.
— Таймень так не бьёт, — резонно заметил Норушкин. Он подошёл к казаку, перехватил у него повод и взял свою лошадь под уздцы.
Это его спасло — следующий удар вздыбил под убыркой лёд и труп загадочной твари ушёл под воду. Стой Николай рядом, его бы тоже утянуло в чёрную глубь.
— На конь! — крикнул Пахом, поворачивая ржущего Орлика к берегу.
Норушкин вскочил в седло, и тут новый удар сотряс ледяной панцирь под копытами его лошади. Та, напуганная, взвилась на дыбы и бешеным аллюром понеслась вслед за Орликом. Николай слышал, как позади него с треском ломается лёд, словно кто-то разрывает лист плотнейшей крафт-бумаги. Грязно-белая гладь Гусиного озера гулко сотрясалась, как жесть под киянкой кровельщика.
Возле мёртвого брата Пахом спешился, взвалил труп Орлику на холку, но сам сесть в седло не успел: лёд снова загудел и пошёл ходуном — очумевший Орлик рванулся и без хозяина поскакал к спасительным береговым холмам.
Николай придержал лошадь, принял казака себе за спину и в тот же миг увидел, как лёд перед Орликом выгнулся, с грохотом лопнул, изливая круг водяной лавы, и конь вместе с полусъехавшим с холки мёртвым Глебом разом ухнули в крошево шуги. Не жалея лошади, Норушкин пустил её с двойной ношей во весь опор, уводя одновременно в сторону от поглотившей Орлика прорвы...
Как они добрались до берега, рассказать Николай нипочём бы не смог. Видно, вступился хранитель. Когда Норушкин глядел с холма на разбитый лёд — местами будто вскрытый консервным ножом, с острыми заусенцами по краям, местами лопнувший, как нарыв, — на ум ему пришли тевтонцы, Святой Александр и Вороний Камень.
— Ледовое побоище, чистое дело... — зачарованно пробормотал он, не сводя глаз с пустынной
