вплыл монументальный Милюков. Он подавлял и видом, и манерой. Мастер, настоящий мастер, что и говорить! Недаром же считался одним из самых видных думских златоустов.
Начавшейся перепалки он словно не заметил. Сбивая напряжение, он пустился в рассуждения насчет того, что великой державой следует считать государство, способное в одиночку выдержать войну против любой другой великой державы. Способна ли Россия - да, новая, свободная, сбросившая гнет царизма, демократическая безусловно, - так вот способна ли она в полнейшей изоляции, без помощи союзников, обуздать германские притязания на свою свободу, на свою с таким трудом достигнутую независимость? Сомнительно, господа. Об этом как раз и говорил сейчас присутствующий здесь новый, революционный командующий войсками округа. Во всяком случае, он лично понял его именно так, и не иначе… С другой же стороны, преступно спорить с тем, о чем так горячо высказался вот… господин комиссар… господин Гиммер. Ну, то есть о необходимости обновления русской армии, бывшей, как известно, долгие века послушным инструментом в руках проклятого самодержавия. Обновление нужно как воздух, как настоящая питательная среда. Но разве первые шаги уже не осуществлены? Разве дух свободы уже не проник в казармы старой армии? Он имеет в виду избираемые комитеты, призванные отнюдь не заменить, но лишь усилить существующие командные структуры, иными словами - штабы… Бальзам умелой и спокойной речи проливался, успокаивал и завораживал. Внезапно Нахамкес ухмыльнулся и ребром ладони взбил свою бороду снизу вверх.
– Вы забываете, что новая Россия воевать ни с кем не собирается. В том числе и с Германией. Мир между народами - вот наше требование. И мы об этом уже заявили.
Лукавым движением бровей Милюков выразил свое сомнение насчет столь призрачных надежд. - Боюсь, Германия имеет свои планы, господа. Ее командова ние, и генерал Корнилов нам об этом только что сообщил, настро ено по-прежнему весьма решительно.
– У вас что… такие доверительные связи с германским гене ральным штабом? - съязвил Гиммер, ощерив мелкие частые зубы.
С профессорской снисходительностью Милюков отнесся к новой выходке невоспитанного собеседника.
– Разумеется, Германия хочет мира. Она его жаждет. Но где гарантии, что она сядет за стол переговоров, не обеспечив себя предварительно хотя бы, скажем, половиной нашей Украины?
Нахамкес удивился:
– Вы настаиваете на том, что Германия хочет воевать? Спокойно, волооко глянув на него, Милюков посоветовал:
– Господин комиссар, раздобудьте немецко-русский словарь и прочтите хотя бы одну из немецких газет. Наши противники своих намерений не скрывают.
Взъерошенный Гиммер напыщенно провозгласил:
– Мир-ровая р-революция р-разр-растается и кр-репнет! Кр-ровавого Вильгельма ждет судьба кр- ровавого Николашки!
Комиссарские наскоки Милюков воспринимал как несокрушимая скала. Чем больше кипятились Гиммер и Нахамкес, тем замороженнее становился министр иностранных дел. В нем оказался неистребимый запас невозмутимости. Белоголовый, с крупным породистым лицом, он лишь багровел. Казалось, метать горох в глухую стенку - для него обычнейшее дело. За весь долгий день он ни разу не повысил голоса. - Вы что же… требуете капитуляции Совета? Так вас прика жете понимать?
Мы!.. - усмехнулся Милюков. - Требуем не мы. Требует Россия. Требует наша молодая демократия. Да будет вам извест но, господа, что мы начали войну, недосчитываясь в рядах армии более трех тысяч офицеров. Не сомневаюсь, что вам известны наши фронтовые потери. Убыль офицеров пополнялась, как известно, в основном, за счет вольноопределяющихся. Погоны надела наша лучшая молодежь. Почему вы ей отказываете в демократизме, господа? С какою целью вы всю ее огулом записываете в какие-то черносотенцы? Корнилов снова чуть не испортил дела. Он не вытерпел:
– Вы же все время требовали ответственного министерства. «Правительство народного доверия»… Но разве офицер - не представитель государства? Почему вы вдруг отказываете ему в доверии солдат?
Как снова встрепенулись оба комиссара!
Какой: выразительный взгляд метнул в его сторону терявший терпение Милюков!
Тщедушный Гиммер чуть не завизжал:
– Старому офицерству? Вы спрашиваете: вашему старому офицерству? Мы ему отказываем… да! Никакого доверия этим палачам! Офицер нашей армии должен пользоваться доверием своих солдат. И наша армия изберет себе таких командиров…
Волны ожесточенного спора заплясали было снова, как вдруг дверь распахнулась и в помещении возникла нелепая фигура министра юстиции Керенского. Все вздрогнули, замолкли и оборотились. Керенский влетел словно с разбега: стремительный, с рыскучим взглядом, с вихревыми жестами. Почему-то выделил из всех Корнилова.
– Мое почтение, генерал! - И словно кинул ему свою руку.
В сверкающих крагах, с пузырями на коленях, с жестким ежиком волос, он казался иностранцем. Его сжигало нетерпение, он вел себя так, будто урвал случайную минутку. С невозмутимым Милюковым на ходу перешепнулся и, нажимая ему на плечо, сделал знак Гиммеру с Нахамкесом пойти с ним в соседний кабинет.
Оставшись вдвоем, Корнилов с Милюковым в молчании переглянулись. Министр выразительно поднял брови и тяжело вздохнул. Он так же, как и Корнилов, испытывал крайнюю усталость.
С треском распахнулась дверь, Керенский, по-прежнему весь устремленный, промчался через комнату и скрылся. У Гиммера с Нахамкесом был удрученный вид. Они сами предложили подвести итог. Казалось, им тоже опостылел долгий и бесцельный спор. Желчный Гиммер сник и не произносил ни слова. Громадный Нахамкес, поглаживая бороду, зачитал коротенькое постановление исполкома Совета. Лавр Георгиевич уловил: «…о недопущении огульного подхода ко всему офицерскому корпусу демократической России».
Это была победа. День потерян не напрасно.
Но что за магическое слово сумел сказать этим двум остервенелым комиссарчикам ворвавшийся как метеор Керенский?
Так, мало-помалу Лавр Георгиевич все чаще и все ближе соприкасался с таким грязным и муторным занятием, как политика…
Радость от достигнутой победы оказалась преждевременной. Через несколько дней исполком Совета постановил: «Войска, принимавшие участие в революционном движении, разоружены не будут и останутся в Петрограде». Это было грозное предостережение не столько штабу округа, сколько самому Корнилову.
Лавр Георгиевич удивился, узнав, что Временное правительство с этим постановлением согласилось. Выходило, Гучков забыл свои недавние обещания и обманул. Вот она, политика, фальшивый глаз с присоском!
В прежние времена в таких случаях полагалось подавать в отставку. Корнилов, сдержав негодование, так и не подал. Самоустраняться - значило бы дезертировать, отказаться от борьбы, сыграть на руку противнику.
День ото дня столичная жизнь учила генерала, что в политике, как и на фронте, нельзя идти в полный рост на бешено работающие пулеметы. Фронтовой генерал в роли жандарма! Остыв и поразмыслив, он пришел к выводу, что министр прав. Жутко представить в Александровском дворце орду братишек в аршинных захлюстанных клешах, грохающих прикладами винтовок по паркету.
Возвращаясь от Гучкова, когда автомобиль поворотил с Адмиралтейской набережной на улицу Глинки, Лавр Георгиевич сказал шоферу остановиться. Машину дернуло, понесло юзом и ударило задними колесами о бордюр. Шофер вполголоса выругался. Корнилов вышел из машины и задрал вверх голову, словно мальчишка перед деревом. Шофер полюбопытствовал, что привлекло внимание командующего округом.
Над дворцом великого князя Кирилла Владимировича развевался красный флаг. Цвет флага бил Корнилова по глазам. Он видел эти флаги над митингующими толпами. В последние дни с ними бегали на митингах орущие солдаты. Однако сейчас перед ним был величественный дворец члена царской семьи!
