Я думала, что их займет этот столик, особенно потому, что это изобретение их ученика и они будут продолжать ученые разговоры. Ничего подобного. Еремеев паясничал, как не подобало бы серьезному ученому, и рассказывал анекдоты; Александр Петрович ухмылялся. Евграф в душе бесился, не улыбался даже на анекдоты; как, должно быть, ему было обидно такое равнодушное отношение к его излюбленному детищу.
Когда распрощались, Карножицкий вышел с профессорами; потом вернулся и рассказал, что Еремеев вертел пальцем у лба и смотрел в упор на Карножицкого.
...Наутро Евграф за утренним кофе бодро провозгласил:
— Как они там ни относись к моему изобретению, а я уверен, что оно имеет большое значение и потому будет жизненно.
И ушел на службу удовлетворенный. Я за него успокоилась, хотя и обидно было и зло брало...»
Положение ученого, имеющего содержание и вольного заниматься любыми волнующими его научными проблемами (а такой статус предоставляло звание академика), было бы ему наиболее удобно. И Федоров это прекрасно понимал. Трудами своими он заслужил право баллотироваться в академию. Но то, что Карпинскому давалось легко, без видимых усилий, никак не давалось Федорову!
Кандидатуру его выдвигают на соискание научной премии — ее получает другой. Освобождается кафедра геологии в Лесном институте, Федоров претендует занять ее — занимает ее другой. Академики Чебышев, Бекетов, Фаминцын, Ковалевский рекомендуют Федорова к избранию в академию — и здесь его ждет неудача!
«Невзгоды меня могут сильно ослабить физически, — старается подбодрить он себя, — но они, кажется, поднимут меня нравственно: человек от удач теряет способность сочувствовать другим, а я замечаю прилив доброты и жалости...»
Но наконец и его терпение иссякает.
Довольно унижений, довольно, наслушался отказов! Он уезжает. Десять лет прозябания в жалкой должности консерватора и делопроизводителя — и даже не в должности: он по-прежнему «и.д.», десять лет — разве не оскорбление? Нет, подальше от холодного Петербурга, от чванливой академии, которой положено поощрять дарования, а она их не замечает...
Весной 1895 года Федоровы переезжают в Богословск. Управляющий Турыгаскими рудниками встречает Евграфа Степановича радушно; назначает солидное жалованье. Неожиданно догоняет его извещение об избрании членом Баварской академии наук. (К слову сказать, Карпинский тоже в это время получает подобные знаки международного признания: избран в члены-корреспонденты Королевского общества наук в Геттингене, вице-президентом Международного геологического конгресса. Но ему не привыкать!)
Жизнь в Богословске складывается для Федоровых как нельзя более благополучно. «Счастливейшие для моей семьи годы». Для семьи! «Сам же я поседел». Ему перевалило за сорок, он кажется себе стариком. По-видимому, мысленно он все время возвращается к случившемуся, ищет виновника неудач. Временами одолевает желание забыться, отринуть прошлое. Но в Богословске так многое напоминает о Карпинском! Богословцы гордятся своим земляком. Сохранился дом Карпинских, мимо него Евграф Степанович каждый день проходит, направляясь в контору. Горные инженеры, в кругу которых он вращается, читают статьи Карпинского, обсуждают.
Ночами мучают кошмары. «При засыпании мне навязчиво мерещился образ Карпинского в виде какого-то чудовища, желающего меня пожрать и от которого я не мог оборониться. И это ежедневно, с постоянством какого-то физического закона. Я до конца жизни не сумею понять, откуда образовались у меня такие дикие образы Карпинского... Наши отношения казались дружественными, хотя я, поглощенный в течение остального дня научными трудами, встречался с ним только по должности».
Прообраз этих чудовищных сновидений и ведать не ведал, что тревожит чей-то ночной покой! Вины его тут нет... И все же не уйти от вопроса, почему Карпинский остался равнодушен к судьбе Федорова. Не помог? Будь он вообще человеком черствым, себялюбивым — тогда и спрос другой. Федоров не был бы исключением, а то ведь исключение, и е д и н с т в е н н о е! Не перечесть всех, кому Карпинский помогал, за кого хлопотал, кому руку помощи протянул в трудную минуту, а Евграфу Степановичу не протянул...
Во всяком случае, так считали Федоров и сочувствующие ему; версия оставалась и в истории науки. Попробуем разобраться.
Александр Петрович убежден был — и убеждение это его не покидало на протяжении всех десяти лет, — что Федоров работник в Геолкоме в р е м е н н ы й. Слов нет, Евграф Степанович добросовестно исполнял свои обязанности, к тому же включился в сложную экспедиционную работу, которую проводил талантливо, но не к тому ведь лежала его душа!
Прикинем, что мог сделать Карпинский для Федорова? Перевести из «и.д.» в «д.»? Это мог. Но вдуматься: оно, пожалуй, никого бы не удовлетворило. Одно дело — человек временно занимает должность, пока не устроит судьбу как получше. Другое: постоянно исполнять обязанности делопроизводителя — и кому? Огромного дарования математику! Нет, уж коли переводить его, так даже не на должность младшего, а старшего геолога! Выше ее в Геолкоме не было. Выше только директор. Ибо члены Присутствия (академики и профессора) работали б е з в о з м е з д н о.
Хорошо. Старший геолог. Но штат Геолкома состоял из восьми единиц. Из восьми! На каждом неподъемная масса обязанностей. Составление карты России. Поиски полезных ископаемых. Инспекция месторождений по всей империи. Изыскания вдоль линий строящихся железных дорог. Восемь человек. Они трудятся самозабвенно, дружно, а главное — много.
Если бы Федоров занял должность старшего или младшего геолога, оставалось бы у него время для математики и кристаллографии? Нет. Представляется, что Карпинский это понимал.
Но, допустим, им двигали не забота о Федорове, его даровании, а чисто служебные интересы. Что ж, в таком случае их стоит принять во внимание. Он всегда заботился о поддержании атмосферы благожелательности, взаимной приязни и мира в подведомственном ему учреждении. Федоров был трудным человеком. Не любил подчиняться. Карьеристские соображения были ему чужды, и было обостренное чувство справедливости — и все-таки, может быть, Карпинский боялся, что он внесет разлад в Геолком?..
И последнее, но немаловажное. Раскрытие этой темы невольно ведется так, что «оправдываться» приходится Александру Петровичу. Истцом и обвинителем как бы выступает Евграф Степанович. Тут некоторая историческая аберрация. Она проистекает из наличия документов в архивах. Карпинский не любил жаловаться. Ни письменно, ни устно. Его архив не хранит никаких следов недовольства Федоровым (в отличие от архива последнего).
Десять лет проработал Федоров под началом Карпинского. Это пора наивысшего расцвета его научной деятельности. Стоит ли слишком сурово судить об условиях его работы в Геолкоме?
Отныне судьба разводит наших героев; их встречи будут редки. Жизнь Александра Петровича течет размеренно. Постепенно, избегая конфликтов и стараясь никому не повредить, освобождается он от административных обязанностей. Просит отставки от заведования кафедрой в Горном институте. Совет неохотно принимает ее, присваивает ему звание почетного профессора. В 1903 году уходит с поста директора Геолкома. Ему присваивают звание почетного директора. Он целиком отдается научной деятельности.
Все же досуга теперь больше; посвящает его музыке, театру. Он знаком с композиторами, певцами, художниками, они любят бывать в его доме. Приемные дни — по четвергам. Устраиваются импровизированные концерты. Большинство гостей, конечно, ученые. Обсуждаются последние новости, публикации. Тематика его научных занятий, как всегда, разнообразна.
А что же Евграф Степанович? Наконец и ему улыбнулась фортуна! Предложили занять кафедру (не обошлось без хлопот его давнего покровителя Мушкетова). Правда, не столичную, а скромную кафедру в сельскохозяйственной Петровско-Разумовской академии в Москве, но он несказанно рад! Конец мытарствам, скитаниям, неустроенному житью.
