он запомнил только танцы на канате, а так как я ему про тебя поведал, то он хочет, чтобы это был обязательно ты... Ничего не имеешь против?
— Пожалуйста, — ответил Волков.
Он попытался осторожно повернуться на бок и вдруг почувствовал, как в больной руке что-то булькнуло. Словно в пустой наполовину бутылке плеснулась жидкость. Он легонько шевельнул левой рукой и вместе с острой болью опять услышал бульканье.
— Лопай виноград, — сказал Гервасий Васильевич. — Это глюкоза, а в твоем состоянии она сурово необходима.
— Мне уже сегодня делали ее внутривенно...
— Очень хорошо. От глюкозы еще никто не умер.
Волков опять шевельнул рукой, прислушался к бульканью под локтем и спросил:
— Я не открою новую страницу медицины, если все-таки умру от глюкозы?
Гервасий Васильевич поморщился. Он стоял у окна и перелистывал томик.
— Не болтай, ради Бога. Лучше послушай, брат Дима, грандиозные строки:
Гервасий Васильевич глубоко вздохнул, снял очки и положил книгу на подоконник.
— Вот как, Дима... «Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели...» Черт знает какая силища!
Волков облизнул пересохшие губы и продолжил:
Гервасий Васильевич посмотрел на Волкова, взял книгу и снова стал листать страницы, приговаривая:
— «Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели...» Женись, Дима... Обязательно женись. И заведи кучу детей...
— Поздно мне, — сказал Волков.
— Ерунда, — отмахнулся Гервасий Васильевич. — Нарожаешь детей, привезешь их сюда, я тебе их тут пасти буду...
— Поздно мне, — повторил Волков.
— Глупости! — возмутился Гервасий Васильевич. — Жить никогда не поздно. Знать, что ты кому-то необходим, никогда не поздно... Одиночество — это эгоизм. Чистейшей воды эгоизм... Ты, Волков, эгоист...
— А вы?
— И я. Я тоже эгоист. Мне даже об этом на днях сказали. Некто мой друг Хамраев. Правда, он воспользовался дневниками Жюля Ренара, но от этого я не почувствовал себя лучше...
— Кто такой Жюль Ренар?
— Удивительного мужества человек. Современник Ростана, Гонкуров, Золя... Писатель. Ты не читал «Рыжика»?
— Нет. — Волков снова шевельнул левой рукой и снова услышал, как в локте плеснулась жидкость.
Гервасий Васильевич увидел движение Волкова и спросил:
— Ты зачем шевелишь левой рукой? Не нужно этого делать...
— Гервасий Васильевич, — сказал Волков, — вы знаете, у меня в руке что-то булькает.
— Ну да?
— Точно. Что-то булькает и переливается. Такое впечатление, будто у меня к локтю грелка привязана.
Гервасий Васильевич отложил книгу и подошел к Волкову.
— Давай посмотрим, что там у тебя булькает и переливается. — Он долго и осторожно осматривал левую руку Волкова и наконец сказал: — Вот что, брат Дима, давай-ка мы с тобой завтра прооперируемся... Возьмем и прооперируемся.
Волкова охватила страшная слабость. В первую секунду он даже не мог понять, что с ним произошло. А потом вздохнул судорожно, проглотил комок и понял: испугался.
— Уже завтра?.. — тихо спросил он.
Ему хотелось закричать, что он не может завтра оперироваться, что он еще не придумал для себя — однорукого — ничего, он ищет, ищет мучительно, ежедневно и еженощно, но ему не двадцать, ему уже тридцать шесть, и в таком возрасте начинать жить заново очень трудно... Ну неужели нельзя подождать с операцией? Он придумает... Вот только придумает, как жить с одной рукой, так, пожалуйста, оперируйте, отнимайте руку, если без этого нельзя обойтись!
К тому, что он останется без руки, он уже приучил себя. Ему бы теперь только придумать, как жить дальше...
Но Волков ничего не сказал Гервасию Васильевичу, а только тихо спросил:
— Уже завтра?..
— Ты чего это вдруг разволновался? Ты небось подумал, что я тебе завтра руку отрежу? Да? А я и не собираюсь этого делать. Я тебе завтра этот гнойный мешок вскрою, дрянь всю выпущу, чтобы она у тебя там не булькала и не переливалась, и буду продолжать тебя лечить. Тебя и твою руку... А ты уже черт знает что подумал!
Волков затаил дыхание, уставился в потолок. Из уголка его правого глаза выкатилась маленькая светлая слезинка и неровной дорожкой поползла к уху. Волков повернул голову направо, потерся щекой о подушку и уже случайно шевельнул левой рукой.
— Вот, пожалуйста... — виновато проговорил он. — Опять булькает...
Утром, когда Волков еще спал, Гервасий Васильевич пригласил в ординаторскую двух врачей своего отделения и весь последний курс городской школы медсестер. Одиннадцать семнадцатилетних девочек проходили хирургическую практику в больнице у Гервасия Васильевича и, непонятно почему, боялись его до дрожи в коленях.
Гервасий Васильевич подождал, пока все рассядутся, отдал свой стул маленькой испуганной Рашидовой, а сам присел на краешек стола.
— Вас, Нина Ивановна, и вас, Сафар Алиевич, я пригласил для того, чтобы просить ассистировать мне сегодня при вскрытии флегмоны у Волкова, — обратился Гервасий Васильевич к врачам.
