Глава VIII
Мне довольно хорошо была известна вся молодость моего отца, поэтому я знал, что человек, с которым я встретился, играл в ней немаловажную роль, пользуясь полным доверием моего отца. Впрочем, я сомневался в том, был ли Сускезус и Бесследный одним и тем же лицом, хотя несколько раз слышал эти имена. Во всяком случае, в нем я нашел друга, и поэтому мне нечего было опасаться. Это было для меня большим утешением, потому что очень неприятно путешествовать с каким-нибудь незнакомым, думая, что при первом повороте дороги он может пронзить тебя пулей.
Сускезус был стар. Наружность его была замечательная: он держался так же прямо, как и в цветущей своей молодости. Впрочем, дикари редко горбятся от других причин, кроме слишком преклонных лет и употребления горячительных напитков. Сускезус не пил. Походка его была быстрая и легкая.
В первые минуты индеец разговаривал со мной о последней войне и о тех случаях, в которых мы участвовали оба. О себе он говорил скромно, а не с тем хвастовством, к которому так склонны краснокожие. Поговорив о войне, я вдруг переменил разговор.
— Ты был не один в сосновом лесу, Сускезус; я говорю про тот лес, из которого ты вышел, перед встречей со мной?
— Конечно нет.., я был не один.., там много людей.
— Что, там живут какие-нибудь семейства?
Лицо моего спутника омрачилось; я заметил, что вопрос, заданный ему, произвел на него тяжелое впечатление. Он некоторое время не отвечал, но потом сказал с грустью:
— У Сускезуса нет семейства. Тридцать уже лет, как я оставил онондагов, и не люблю могавков.
— Кажется, я слышал что-то про это, от моего отца.
Он даже говорил, что причина, заставившая тебя отделиться от своих, делает тебе честь.., но в лесу кто-то пел.
— Да, пела молодая девушка. Молодые девушки любят петь, а воины любят их слушать.
— А слова этой песни на каком языке?
— На языке онондагов, — тихо сказал индеец.
— Я никогда не думал, что ваша музыка такая приятная. Давно я не слышал звуков, которые более бы тронули меня, хотя я и не понимал слов.
— Это пела птичка.., хорошенькая птичка.
— А много у вас таких певиц? Если много, так я непременно буду чаще приходить к вам.
— А почему же нет? Дорога хорошая.., короткая.
Девушка будет петь, сколько вам будет угодно.
— В таком случае, я на этих же днях непременно приду. Где ты живешь теперь? Скажи мне, в эту минуту ты Сускезус или Бесследный? Я вижу, что ты вооружен, но не раскрашен, как это делается всегда перед войной.
— На этот раз топор зарыт глубоко. Долго никто не возьмется за него. Могавки помирились… Онеиды помирились… Онондаги помирились.., все зарыли свои топоры.
— Тем лучше для нас, владельцев. Я приехал сюда с намерением продать или отдать в аренду мои земли.
Много ли нынче молодых людей, которые ищут фермы на это лето?
— Леса наполнены ими. Их так много, как и голубей.
Как вы продаете землю?
— Это зависит от ее качества. Разве ты хотел купить, Бесследный?
— Вся земля принадлежит индейцу, когда он нуждается в ней. Он ставит свою хижину, где ему вздумается.
— Да, я знаю, что некоторые из вас, индейцев, имеют на это претензию; конечно, никто вам этого запрещать не будет, пока край не выйдет из своего дикого состояния, но ты не можешь делать посевов и собирать жатву.
— У меня нет ни жены, ни детей.., хлеба нужно Сускезусу немного.., у него нет никого.
Бесследный повторил эти слова тихо, но твердо, с какой-то мужественной грустью. Человек, который жалуется, возбуждает мало сочувствия; тот, кто плачет, — перестает внушать уважение, но я не знаю зрелища более трогательного, как увидеть человека, который умеет владеть собой в беде.
— Если у тебя нет ни жены, ни детей, Сускезус, — сказал я, — зато есть друзья.
— Ваш отец мне друг.., сын его, надеюсь, также мне друг. Ваш дедушка тоже был когда-то мне другом, но он уехал и больше не возвращался. Я хорошо знал всех ваших: и отца вашего, и мать, словом, всех, всех.
— Выбирай, Бесследный, какую тебе угодно землю, обрабатывай ее, продавай, делай с ней, что угодно.
Индеец пристально посмотрел на меня, и я заметил легкую улыбку самодовольства на его лице. Трудно было, однако, заставить его изменить своему привычному хладнокровию; улыбка эта была мгновенной, как луч солнца в зимний день. Любой белый непременно взял бы меня за руку и наговорил бы в знак благодарности тысячу фраз; мой же спутник оставался равнодушным, и, кроме легкой минутной улыбки, я не заметил никакой перемены в его наружности; впрочем, он был довольно учтив, чтобы оставить меня без ответа.
— Хорошо! — сказал он, помолчав. — Очень хорошо со стороны молодого воина. Благодарю. Птиц много… рыбы много.., мне не нужно земли. Может, однако, прийти время, и оно без сомнения придет для всех старых индейцев, которые живут в этих окрестностях…
— О каком времени ты говоришь, Сускезус? В любое время ты имеешь во мне друга.
Индеец остановился, опустил ружье и оперся на него; стоя неподвижно, он походил на прекрасную античную статую.
— Да, придет время, когда старый воин будет жить в своей хижине и говорить с молодыми воинами о прическах, о судах, об охоте и войне; теперь же он вяжет метлы и плетет корзины.
Сказав это, индеец забросил ружье на плечо, и мы пошли дальше молча.
— Не был ли ты в Равенснесте с моим отцом, — спросил я наконец, — в то время, когда канадские индейцы хотели поджечь дом?
— Я был. Тогда убили молодого голландского начальника.
— Да, его звали Гурт Тэн-Эйк; отец мой, мать и старый наш друг, полковник Фоллок, всегда с почтением вспоминают о нем.
— Одни ли они вспоминают его теперь? — спросил индеец, бросив на меня проницательный взгляд.
Я догадался, что он намекает на тетушку Мэри, которая должна была выйти замуж за молодого олбанца.
— Нет, — сказал я, — есть еще женщина, которая оплакивает его, как своего мужа.
— Это хорошо; женщины не всегда плачут долго-редко.., иногда.
— Скажи мне, Сускезус, не знаешь ли ты одного человека, которого называют землемером? Он служил в полку, и ты, вероятно, встречался с ним во время войны.
— Знаю ли я землемера! Я знал его на поле сражения, потом жил вместе с ним в лесу. Он из наших, землемер мой друг.
— Мне очень приятно слышать это, потому что он и мне друг; землемер благороднейший
