— Чудовище! Изрыгни обратно то, что ты сожрал! Разве ты не видишь, с каким упреком смотрит на тебя невинная жертва твоего ненасытного аппетита?
— Отпустите, сэр Джон, отпустите, пока мы еще друзья! Пусть бы я съел хоть всех бригадиров Низкопрыгии… Руки прочь!
— Ни за что, чудовище! Изрыгни сперва свою мерзкую еду!
Дольше Ной уже не мог терпеть и, тоже схватив меня за горло по принципу «око за око», так сдавил его, что мне показалось, будто моя глотка зажата в тисках. Я не возьмусь описывать во всех подробностях удивительную вещь, которая произошла после этого. Повешение, должно быть, отличное средство от многих заблуждений — во всяком случае, удавка на моей шее за самое короткое время сотворила поистине чудо. Постепенно все вокруг изменилось. Сперва я был в каком-то тумане, затем почувствовал сильное головокружение, и, наконец, когда капитан разжал руки, я увидел, что нахожусь не в наших комнатах в Бивуаке, а в номере гостиницы на улице Риволи в Париже.
— Король! — воскликнул Ной, который стоял передо мной багровый от натуги. — Это, знаете, не детская забава, и в следующий раз я попотчую вас линьками!
Что за беда, сэр Джон, если человек и съел бы обезьяну?
От изумления я лишился дара речи. Все в комнате было в точности так, как в то утро, когда мы уехали в Лондон, чтобы затем отплыть в Высокопрыгию. На столе в центре комнаты лежала груда мелко исписанных листов, и, проглядев их, я обнаружил, что они содержат эту повесть вплоть до последней главы. Мы с капитаном оба были одеты как обычно: я — по парижской моде, он — по станингтонской. На полу лежала небольшая модель корабля, искусно сделанная и оснащенная по всем правилам, с надписью «Морж» на корме. Перехватив мой растерянный взгляд, Ной объяснил, что заботы о моем благополучии (потом я узнал, что так он вежливо назвал порученную ему обязанность стеречь меня) оставляли ему много свободного времени — вот он и смастерил эту игрушку.
Все это казалось необъяснимым. В комнате действительно стоял запах жаркого, я испытывал то чувство сытости, которое обычно появляется после плотного обеда, а на столике красовалось блюдо с обглоданными костями. Я взял в руки одну из них, чтобы определить ее происхождение. Но капитан любезно осведомил меня, что это остатки поросенка, которого он раздобыл с большим трудом, так как французы считают, что съесть поросенка немногим лучше, чем съесть младенца. Меня начали тревожить подозрения, и я стал озираться в поисках головы и укоризненных глаз бригадира.
Голова была там же, где я заметил ее раньше, — она торчала над крышкой сундука. Но теперь она поднялась повыше, и я увидел, что она по-прежнему находится на своих плечах. Взглянув пристальнее, я узнал задумчивую, философскую физиономию доктора Резоно, по-прежнему одетого в гусарский доломан и юбочку, хотя испанскую шляпу с потрепанными перьями он благовоспитанно снял.
В передней послышались шаги, а затем приглушенные голоса о чем-то быстро заговорили. Капитан вышел, и его голос присоединился к другим. Но, как я ни прислушивался, мне не удалось различить интонации языка, основанного на десятичном принципе. Вскоре дверь отворилась, и предо мною появился преподобный Этерингтон!
Добрый священник долго и внимательно вглядывался в мое лицо. На его глаза навернулись слезы, и, протянув мне обе руки, он спросил:
— Ты узнаешь меня, Джек?
— Узнаю ли я вас, дорогой сэр? Почему вы спрашиваете?
— И ты прощаешь меня, милый мальчик?
— За что, сэр? Это мне следует просить у вас прощения за тысячу сумасбродств.
— А письмо, это безжалостное, бессердечное письмо?
— Я уже год не получал от вас никаких писем. А последнее никак нельзя было назвать бессердечным.
— Хотя его писала Анна, но продиктовано оно было мной.
Я провел рукой по лбу, передо мной забрезжила истина.
— Анна?
— Она здесь, в Париже, и несчастна, очень несчастна! И ты тому причиной.
Все крупицы моникинских понятий, еще сохранявшиеся в моем сознании, мгновенно исчезли, уступив место нахлынувшему потоку человеческих чувств.
— Пустите меня к ней, дорогой сэр! Каждая секунда — это вечность!
— Не сразу, не сразу, мой мальчик! Нам еще нужно многое сказать друг другу, да ее сейчас и нет в гостинице. Вы увидитесь завтра, когда оба будете лучше подготовлены к этому.
— Добавьте, сэр: чтобы никогда не разлучаться. Тогда я буду терпелив, как ягненок.
— Совершенно верно: чтобы никогда не разлучаться.
Я сжал моего почтенного опекуна в объятиях, и гнетущее бремя противоречивых чувств излилось слезами, принесшими мне мгновенное облегчение.
Мистер Этерингтон сумел вскоре несколько меня успокоить. До конца дня мы обсудили и уладили множество всяких дел. Он рассказал мне, что капитан Пок был превосходной сиделкой, хотя и на морской манер, а потому самое меньшее, что я могу сделать для него, — это отправить его обратно в Станингтон, взяв на себя все расходы. На том мы и порешили, после чего достойному, хотя и несколько самовластному моряку была вручена сумма, достаточная, чтобы оснастить новую «Дебби и Долли».
— А этих философов лучше всего отправить в какую-нибудь академию,—с улыбкой заметил мистер Этерингтон, указывая на семейство симпатичных чужестранцев. — Ведь они же О.Л.У.Хи и В.Р.У.Ны. Господин Резоно в особенности не годится для простого общества.
— Поступайте с ними по своему усмотрению, мой отец… Нет! Вы для меня в тысячу раз больше, чем отец! Но только пусть бедных животных не подвергают физическим страданиям.
— Об их нуждах, как физических, так и духовных, мы позаботимся.
— И через день-два мы отправимся домой?
— Если силы к тебе вернутся, то дня через два.
— А завтра?
— Завтра ты увидишься с Анной.
— И послезавтра?..
— Э, нет, не так быстро, Джек! Но как только мы увидим, что твое здоровье совершенно восстановилось, она разделит твое будущее до конца твоих земных дней.
ГЛАВА XXX. Немного дружбы. Немного чувств. Очень много любви и подведение итогов
Сладко проспав всю ночь, я проснулся освеженный, и пульс мой бился гораздо ровнее, чем накануне. Я встал довольно рано, принял ванну и пригласил капитана Пока выпить со мной кофе перед расставанием — накануне было решено, что он отправится в Станингтон немедленно. Мой старый спутник и коллега, товарищ по путешествиям и приключениям, пришел без промедления, и, признаюсь, его присутствие было для меня большим облегчением, так как мне легче было смотреть на предметы, столь необъяснимо вновь возникшие передо мною, если я видел перед собой лицо человека, разделявшего со мною столько серьезных испытаний.
— Да, мы с вами, капитан Пок, совершили поистине необычайное путешествие, — заметил я, после того как достойный охотник на котиков проглотил шестнадцать яиц, омлет, семь котлет и все, что к ним положено. — Вы собираетесь опубликовать свои путевые заметки?
— По-моему, сэр Джон, чем меньше мы с вами будем говорить об этом путешествии, тем лучше.
— Но почему же? Нам известны открытия Колумба, Кука, Ванкувера, Гудзона. Почему же не быть открытиям капитана Пока?
— Сказать по правде, мы, охотники на котиков, не любим рассказывать о своих промысловых водах, а что до моникинов, то какой от них толк? Из тысячи моникинов не вытопишь и кварты жиру, а шкура у них во всех смыслах ничего не стоит.
