Кадар утверждал: обстановка складывается таким образом, что «придется, очевидно, оккупировать Чехословакию. Если потребуется, мы пойдем на это без сомнения»[242].
В перерыве заседания Брежнев позвонил в Варшаву Гомулке и, вернувшись, сказал членам Политбюро, что «товарищ Гомулка согласен с мерами, которые мы предпринимаем, в частности с письмом, и сообщил, что они обсудят это на Политбюро и подготовят соответствующее письмо от себя чехам». Гомулка согласился провести планируемое совещание руководства компартий в Варшаве[243].
Оттягивание военного решения чехословацкой проблемы было во многом следствием колебаний самого Брежнева.
С самого начала кризиса, предчувствуя неизбежность его силового решения, он не хотел выступать инициатором этого шага.
Советский лидер ждал, что к этому нелегкому решению его подтолкнут сами события, другие люди.
В целом причины, склонявшие советское руководство на применение силы в отношении суверенного государства, условно можно свести к двум группам: геополитические (военно-стратегические) и политико-идеологические. Среди специалистов до сих пор нет единства в том, какие из них приобрели решающее значение при окончательном решении о вводе войск.
Уязвимость или утрата одного из партнеров по Варшавскому Договору воспринимались кремлевской элитой чем-то вроде прорыва «внешнего кольца» социалистического лагеря. Одно дело – отстаивание Дубчеком демократических принципов и даже «гуманной» версии социализма внутри социалистической системы, и совсем другое – вывод чехословацких вооруженных сил с территории страны из-под советского контроля.
Военно-политическое руководство СССР в качестве повода для ввода войск в Чехословакию ссылалось на концентрацию войск НАТО летом 1968 г. у ее границ. Однако, как отмечал В.В. Загладин, «все эти передвижения не превосходили ситуаций, которые уже существовали в прошлом, и не давали повода для подобных выводов».
«То, что ФРГ не концентрирует ударные силы на границе, можно было убедиться по спутниковой информации», – замечал по тому же поводу не менее информированный в то время А.Е. Бовин[244].
У Ростоу, советник президента США Л. Джонсона по вопросам национальной безопасности, утверждал: «Мы изо всех сил стремились избежать впечатления, что поощряем происходящее в Чехословакии, все начинания ее партии и правительства»[245] .
«Единственный раз, – вспоминал Ростоу, – мы выразили протест после того, как их пропаганда заявила, будто чехам помогает ФРГ и НАТО. Раек пригласил Добрынина и сказал ему: «Это неправда, и вы знаете, что это не так – это нужно прекратить»[246].
Американцы опасались, что какое-либо вмешательство в события в ЧССР могло быть расценено как нарушение ялтинского раздела сфер влияния, а это подорвало бы шансы на успех намного более важных для них переговоров об ограничении стратегических вооружений.
Окончательная позиция США по этому вопросу была зафиксирована в послании американского президента Л. Джонсона Л.И. Брежневу от 18 августа, где подтверждалось намерение Вашингтона не вмешиваться в ситуацию в ЧССР ни при каких обстоятельствах.
Однако решающую роль в окончательном решении Москвы ввести войска в Чехословакию сыграли политико-идеологические причины – опасение перед распространением демократизации на соседние социалистические страны. Эрозия социалистической системы в Чехословакии могла стать началом конца гегемонии СССР в Центральной и Юго-Восточной Европе.
В попытке оправдать вмешательство во внутренние дела суверенного государства, КПСС и другие братские партии использовали тезис, ставший в дальнейшем краеугольным камнем так называемой «доктрины Брежнева»: нынешний кризис – это не внутренняя проблема Чехословакии. Речь идет о месте ЧССР в социалистическом лагере и международном коммунистическом движении. Возможный отход Чехословакии от согласованной линии нарушит «существующую в Европе расстановку сил и может привести к обострению международной напряженности»[247] .
Важную роль в решении о силовом разрешении чехословацкого кризиса сыграла в целом благоприятная позиция других стран Варшавского Договора.
В апреле 1968 г. в Международном отделе ЦК КПСС была подготовлена специальная справка по этому вопросу. В ней отмечалось, что лидеры ГДР, Польши, Болгарии и в меньшей степени Венгрии «рассматривают чехословацкие события как непосредственную угрозу своим режимам, опасную заразу, способную распространиться и на их страны».
В беседе с советскими официальными лицами руководители ГДР, к примеру, все чаще высказывали соображения о «целесообразности оказания коллективной помощи со стороны братских партий руководству ЧССР вплоть до применения крайних мер» для обеспечения социалистических завоеваний, если обстоятельства этого потребуют[248].
Первый секретарь ЦК ПОРП В. Гомулка выразился еще более жестко: «Мы не можем потерять Чехословакию. Не исключена возможность, что за ней мы можем потерять и другие страны, такие как Венгрия и ГДР. Поэтому мы не должны останавливаться даже перед вооруженным вмешательством. Я уже раньше высказывал мысль и сейчас не вижу другого выхода, как ввести силы Варшавского пакта, в том числе и польские войска, на территорию Чехословакии. Лучше это сделать сейчас, позднее это нам обойдется дороже»[249].
Глава Болгарской коммунистической партии Т. Живков 29 марта решительно высказался за принятие «любых мер, включая военные».
Венгерские руководители были более осторожны, предпочитая политическое давление на Дубчека, но и они рассматривали чехословацкую ситуацию как напоминающую «пролог контрреволюционного мятежа в Венгрии»[250].
При принятии военного решения учитывалось и то, что сами чехословацкие лидеры не исключали варианта применения военной силы внутри страны для подавления возможных массовых беспорядков. Например, А. Дубчек на заседании Президиума ЦК КПЧ 12 августа заявил: «Если я приду к убеждению, что мы на грани контрреволюции, то сам позову советские войска». А министр обороны ЧССР генерал М. Дзур накануне вторжения войск ОВД обсуждал со своими генералами вариант разгрома демонстрации перед зданием ЦК партии с использованием бронетранспортеров.
Окончательное решение о вводе войск, как уже отмечалось, было принято на расширенном заседании Политбюро ЦК КПСС 16 августа и получило одобрение остальных лидеров компартий и государств-участников вторжения на встрече 18 августа 1968 г.
Подготовка к вторжению развивалась по традиционной, уже не раз апробированной схеме, формально не вступающей в противоречие с международным правом. По официальной версии, вторжение войсковой группировки общей численностью до 800 тысяч человек, из которых 500 тысяч – советские военнослужащие, должно было произойти в ответ на обращение к руководству СССР группы руководящих деятелей КПЧ и правительства ЧССР.
Фактором, оказавшим решающее влияние на выбор времени начала вторжения, стал перенос на более ранний срок даты созыва съезда компартии Словакии и назначение на 9 сентября съезда КПЧ. По прогнозам кремлевских аналитиков, именно на этих форумах прозападные элементы в чехословацком руководстве могли одержать окончательную победу. И для такого вывода были основания. Не случайно на чрезвычайном Высочанском съезде КПЧ, собравшемся в первые дни вторжения, было обнародовано заявление, резко осудившее военную акцию «братских партий»: «Основная цель интервенции – сорвать наш съезд. Они пошли на это, зная, что съезд выразит мнение большинства коммунистов и всей нации закрепить окончательную победу январского курса и расчистит путь для дальнейшего развития нашего социалистического общества».
Официальным оправданием начала военной интервенции стало письмо-обращение группы
