неподвижно сидел на своем месте, изредка поглядывая на принявшую его в свои ряды группу, улыбаясь или негромко посмеиваясь, когда считал, что это будет уместно. Иначе говоря, со стороны он выглядел как умственно отсталый ребенок, с удивлением и смущением склонившийся над картой. На самом же деле он старательно изучал расположение улиц и каналов Амстердама. Где-то там, в юго-западной части города, на углу Утрехтстраат и Керкстраат живет Корт Торбеке, человек, которого он должен узнать по внешнему виду и установить с ним связь, его трамплин в Вашингтон. Он должен связаться с ним, не привлекая внимания ищеек из “Аквитании”. Он наймет кого-нибудь, знающего английский, и использует его в качестве посредника для телефонных переговоров, он скажет слова достаточно убедительные, чтобы вытащить этого голландца в какое-то место, не упоминая, однако, ни о какой Татьяне и не раскрывая своего источника в Париже. Слова эти еще предстоит найти, и он их найдет, должен найти. Психологически он уже был на пути к дружескому огоньку — до Вашингтона всего-то семь часов лета, — и к людям, которые, по настоянию Натана Саймона, выслушают его и, ознакомившись с этими необычайными досье, поймут, что необходимо предоставить ему убежище и защиту до тех пор, пока не будут разоблачены солдаты “Аквитании”. Совсем не такую картину рисовал себе человек по имени Эвери Фоулер: тактика осмеяния “Аквитании” теперь не годится — на это не осталось времени. Плести паутину законности уже поздно.
Поезд стал замедлять ход, и делал он это рывками, будто машинист пытался передать какое-то послание обшарпанному вагону в хвосте поезда, который ощущал эти рывки особенно болезненно. Однако подергивания эти только усилили смех и вызвали ругань в адрес машиниста, который не знает своего дела.
— Амстердам! Амст… — выкрикнул кондуктор, приоткрыв дверь. Но бедняга, так и не закончив своего объявления, поспешил захлопнуть дверь, чтобы спастись от града полетевших в него смятых газет.
Поезд подтянулся к станционному перрону, и новая порция затянутых в майки грудей и бюстов возвестила о своем появлении веселым ором. Пять-шесть человек из сидевшей впереди Джоэла компании вскочили со своих мест и радостно приветствовали вошедших, в воздухе снова замелькали бутылки и банки с пивом, волны смеха, отскакивая от стен, почти заглушали гудок отходящего поезда. Люди падали друг на друга, обмениваясь дружескими тычками и шутливыми насмешками.
Следом за новым пополнением пассажиров нетвердой походкой двигалась странная фигура, которая, однако, вполне естественно вписывалась в число пассажиров этого впавшего в детство вагона. По проходу шла пьяная старуха. Ее мешковатая одежда вполне гармонировала с большим холщовым мешком, который она держала в левой руке, опираясь правой на спинки сидений. Ей протянули бутылку пива, которую она, глупо улыбаясь, взяла, кто-то опустил в ее сумку еще одну бутылку, добавив несколько завернутых в промасленную бумагу бутербродов. Двое мужчин в проходе поклонились ей, как королеве, заслужив одобрительные выкрики. Третий хлопнул ее по заду и уважительно присвистнул. Несколько минут эти большие дети, рвущиеся в летний лагерь, забавлялись новой игрушкой. Старуха прихлебывала из бутылки, неуклюже пританцовывала, делала двусмысленные жесты в адрес мужчин и женщин, и, облизывая губы, поводила выцветшими глазами; накинутая на плечи изодранная шаль, закручиваясь кругами, тянулась вслед за ней по полу. У старухи был вид какой-то зловещей Шехерезады. Она веселила всех своими пьяными выходками и охотно принимала все, что ей опускали в сумку, включая и монеты. Голландские отпускники — люди весьма великодушные, отметил про себя Джоэл, они стараются облегчить участь тем, кому в жизни повезло меньше, чем им, тем, кого не пустили бы в вагон другого класса на другом поезде.
Женщина подошла к Конверсу, теперь она держала сумку перед собой, чтобы было удобнее принимать дань с обеих сторон. Он достал несколько гульденов и опустил их в сумку.
— Goedemorgen, — сказала, покачиваясь, старуха. — Dank Uwel, beste man, erg, vriendelijk van U! [136]
Джоэл кивнул и снова занялся картой, но нищенка не отходила.
— Um noofd! Ach heb je een ongeluk gehad, jongen! [137] Конверс снова кивнул, опять полез в карман и дал старой пьянчужке еще несколько монет. Потом указал на свою карту и знаком велел ей идти дальше. Хриплые голоса в начале вагона вновь разразились песней, она прокатилась по всему вагону, распевая с необычайным энтузиазмом.
Джоэл пожал плечами и поплотнее уселся на своем месте, переведя взгляд на карту.
— Я спрашиваю, говорите ли вы по-английски, думаю — говорите, — произнесла старуха хрипло, отчетливо и совершенно трезвым голосом, опустив правую руку в сумку, — до этого она придерживалась ею за спинку сиденья. — Мы ищем вас каждый день, в каждом поезде. Не двигайтесь. У меня пистолет с глушителем, и если я спущу курок, то в этом шуме никто не заметит, включая и вашего соседа, который только и думает, как бы присоединиться к этой грудастой бабе. Думаю, мы не станем ему мешать. Наконец-то вы попались, менеер [138] Конверс!
Вот тебе и летний лагерь — смерть в нескольких минутах от Амстердама.
Глава 26
— Mag ik u even lastig vallen? — раскачиваясь из стороны в сторону, прокричала старуха пассажиру, сидевшему рядом с Конверсом. Тот оторвал взгляд от царившего в проходе веселья и посмотрел на старую ведьму. Она снова закричала, не вынимая правой руки из сумки и кивая головой с седыми спутанными космами в начало вагона. — Zou ik op uw plaats xitten? [139]
— Mij best! — Мужчина встал, ухмыльнулся, и Джоэл инстинктивно подобрал ноги, освобождая ему проход. — Dank U wel [140] , — добавил он, направляясь к единственному свободному месту мимо танцующей в проходе пары.
— Подвиньтесь! — резко приказала старуха, раскачиваясь, но теперь уже в ритме покачивающегося вагона.
Если этому суждено случиться, подумал Конверс, то случится именно сейчас. Он начал приподниматься, уставившись взглядом в начало вагона. Затем внезапно опустил правый локоть с подлокотника, выбросил руку вперед, сунул ее вниз, в раскрытую холщовую сумку, и схватил толстое запястье старухи, сжимавшей пистолет. С силой давя книзу, он резко качнулся влево, так, что старуха пролетела через узкий проход и шлепнулась на место у окна. Послышался отрывистый чмокающий звук — в сумке образовалось дымящееся отверстие, а пуля ушла куда-то в пол. Старуха оказалась невероятно сильной. Она сопротивлялась со звериным отчаянием, пытаясь вцепиться ему в лицо, пока он не перехватил ее руку и не завел за спину. При этом их руки в сумке продолжали бороться за пистолет, который старуха так и не выпустила, а у него не хватало сил ослабить ее хватку. Сжимая упрямые пальцы, он старался хотя бы удержать пистолет дулом вниз. Сила против силы. Искаженное лицо старухи говорило о том, что сдаваться она не собирается.
Полуденное веселье в вагоне достигло апогея, какофония голосов, выводящих мелодию, прерывалась взрывами хохота, и никто не обращал внимания на отчаянную, буквально смертельную борьбу, которая велась на узком сиденье. Борьба шла без видимого перевеса, Джоэл был в панике, и все же он заметил, что поезд начал замедлять ход, хотя пока что едва-едва. Лишь инстинкты летчика помогли ему уловить изменение скорости. Понимая, что близится развязка, Джоэл всадил свои локоть в правую грудь женщины, надеясь, что этот удар заставит ее выпустить пистолет. Не тут-то было. Старуха продолжала сжимать его, вцепившись рукой в сиденье, вытянув толстые ноги — не ноги, а настоящие колонны — и цепляясь ими за стойку переднего сиденья; тучное тело скорчилось, и рука Джоэла оказалась зажатой между ее спиной и спинкой сиденья.
— Отпусти! — хрипло прошептал он. — Я не трону тебя, я не собираюсь тебя убивать. Сколько бы тебе ни заплатили, я заплачу больше!
— Nee! Меня найдут на дне канала! Тебе не выбраться, менеер! Тебя поджидают в Амстердаме, они встречают этот поезд! — Со злобной гримасой она лягнула Конверса ногой и, освободив левую руку,
