было прилагать какие-то специальные усилия, чтобы произвести впечатление. Просто не нужно. Брайсон знал, что ему не дадут права выбора, и знал, что припасено для непокорных. Например, такси, которое внезапно закладывает вираж, сбивает пешехода и исчезает. Или укол, которого человек может и не почувствовать, пробираясь через толпу в универмаге, – а потом следует диагноз: «сердечная недостаточность». Или обычное уличное ограбление, пошедшее вдруг наперекосяк, в каком-нибудь городе с высоким уровнем преступности.
– Мы сами выбрали эту работу, – мягко произнес Уоллер. – Лежащая на нас ответственность заставляет нас не считаться ни с какими узами дружбы или привязанности. Я бы очень хотел, чтобы это обстояло иначе. Ты даже не представляешь, насколько мне этого хочется. В свое время мне пришлось... выдать санкцию на троих людей. Это были хорошие люди, но они ушли плохо. Нет, даже не плохо – просто непрофессионально. И эта ноша ни на миг не покидает меня. Ник. Но если понадобится, я пойду на это снова. Три человека. Я очень тебя прошу – не становись четвертым.
Что это было? Угроза? Мольба? И то и другое одновременно?
Уоллер медленно выдохнул.
– Я предлагаю тебе жизнь, Ник. Очень хорошую жизнь.
Но то, что ожидало Брайсона, нельзя было назвать жизнью. Это было мрачное, смутное состояние, полусмерть. На протяжении пятнадцати лет он жил в постоянном напряжении ума и тела – этого требовала его специфическая, рискованная работа. Теперь в его услугах больше не нуждались. И Брайсон не чувствовал ничего – только полную опустошенность. Он добрался домой, в Фоллз-Чеч, но дом – красивое здание в колониальном стиле – теперь казался ему едва знакомым. Ник обошел дом, словно чье-то чужое жилище, внимательно разглядывая элегантные обюссонские ковры, тщательно отобранные Еленой, заглянул на второй этаж, в жизнерадостную комнатку в пастельных тонах, предназначавшуюся для ребенка, которого у них никогда не было. Дом был пуст и в то же время заполнен призраками. Потом Ник налил себе полный бокал водки. Он намеревался не трезветь на протяжении нескольких ближайших недель.
Дом был полон Еленой – ее аурой, ее вкусом, ее запахом. Брайсон не мог забыть ее.
Это было в Мэриленде. Они сидели на причале, перед их домиком, расположенным на берегу озера, и любовались яхтой... Елена наполнила бокал охлажденным белым вином, протянула Нику и поцеловала его.
– Я скучаю по тебе, – сказала она.
– Но я же здесь, любовь моя.
– Сейчас здесь. А завтра уедешь. В Прагу, в Сьерра-Леоне, в Джакарту, в Гонконг – бог весть куда. И надолго ли? Никто не знает.
Ник взял жену за руку. Он ощущал ее одиночество, но не знал, как избавить Елену от этого.
– Но я всегда возвращаюсь. Разлука только усиливает нежность.
– Mai rarut, mai dragut, – тихо, задумчиво произнесла Елена. – Но ты знаешь, в моей стране говорят немного иначе. Celor се due mai mult dorul, le pare mai dulce odorul. Разлука обостряет любовь, а пребывание рядом – укрепляет.
– Мне нравится, как это сказано.
Елена назидательно подняла палец и погрозила Нику.
– Есть и другая поговорка. Prin departare dragostea se uita. Как это у вас говорят: уедешь надолго – будешь забыт?
– С глаз долой – из сердца вон.
– Сколько пройдет времени, прежде чем ты забудешь меня?
– Но ты всегда со мной, любимая. – Ник постучал себя по груди. – Здесь.
Брайсон не сомневался, что Директорат держит его под электронным наблюдением. Его это мало волновало. Если они решат, что Ник Брайсон угрожает их безопасности, его наверняка уничтожат. «Возможно, достаточное количество водки избавит их от этой проблемы», – мрачно подумал Брайсон. Шли дни. К Брайсону никто не приходил и никто не звонил. Должно быть, Уоллер на уровне консорциума позаботился, чтобы его не беспокоили, – потому что Уоллер знал, что отнюдь не только разрыв с привычным образом жизни на глазах превращал Брайсона в развалину. Дело было в уходе Елены. Елена – суть его существования. Знакомые могли бы сказать, что Ник всегда выглядит спокойным, но на самом деле Брайсон редко чувствовал себя спокойно. Покой дарила ему Елена. Как там сказал о ней Уоллер? «Страстная безмятежность».
Ник не знал, способен ли он полюбить другую женщину настолько же сильно, как он любил Елену. В том водовороте лжи, в котором разворачивалась его карьера, Елена была единственной истиной. И в то же время она тоже была призраком: она должна была им стать, чтобы у них появилась возможность построить совместную жизнь. На самом деле, Елене тоже приходилось иметь дело с секретными материалами. Она работала в Директорате, в шифровальном отделе, – а мало ли что проходило через их руки. Перехваченные сообщения противника зачастую содержат в себе кусочки разведывательной информации о Соединенных Штатах. И, расшифровывая их, ты рискуешь напороться на сокровенные тайны собственного правительства – на информацию, о которой руководство твоего агентства может не иметь ни малейшего представления. Аналитики вроде Елены живут за письменным столом. Их единственное оружие – клавиатура компьютера. И все же они разумом странствуют по миру так же свободно, как и любой полевой агент.
О господи, как же он ее любил!
В некотором смысле слова, Тед Уоллер познакомил их, – хотя на самом деле они повстречались в исключительно неблагоприятных обстоятельствах, когда Брайсон отправился выполнять данное Уоллером задание.
Это было рутинное задание по сопровождению «посылки», которое работники Директората иногда называли «тропой койота», поскольку на самом деле речь шла о нелегальной перевозке людей. Шел конец восьмидесятых, на Балканах разгорался пожар, и Брайсону нужно было вывезти из Бухареста талантливого румынского математика с женой и дочерью. Андрей Петреску был настоящим патриотом своей страны, преподавателем Бухарестского университета, специалистом по криптографии. Его вынудили сотрудничать с пресловутой румынской тайной службой, Секуритате, составлять коды для высших кругов правительства Чаушеску. Петреску писал криптографические алгоритмы, но отказался, когда ему предложили поступить на службу в Секуритате. Он хотел остаться ученым, преподавателем. Кроме того, Секуритате, угнетающая румынский народ, внушала ему глубокое отвращение. В результате Андрей Петреску и его семья фактически оказались под домашним арестом. Им запрещено было куда-либо уезжать; за каждым их шагом следили. Дочь Петреску, Елена, о которой говорили, что талантом она не уступает отцу, училась в аспирантуре, на математическом отделении, и надеялась пойти по стопам отца.
В декабре 1989 года, когда Румыния дошла до точки кипения и возмущение народа начало расшатывать тиранию Николас Чаушеску, Секуритате, эта преторианская гвардия тирана, в ответ прибегла к массовым арестам и убийствам. В Тимишоаре на бульваре 30 Декабря собралась огромная толпа. Демонстранты захватили обком коммунистической партии и начали выбрасывать портреты тирана из окон. Армия и Секуритате день и ночь вели огонь по неуправляемой толпе. Мертвых собрали и похоронили в братской могиле.
Андрей Петреску в порыве отвращения решил внести свой скромный вклад в борьбу с тиранией. Петреску владел ключами от наиболее засекреченных каналов связи Чаушеску, и он решил передать эти ключи врагам тирана. Тогда Чаушеску не смог бы больше тайно связываться со своими приспешниками; все его решения, все приказы становились бы известны в тот самый момент, как он их отдавал.
Это решение нелегко далось Петреску. А что, если в результате опасность нависнет над его любимой Симоной и ненаглядной Еленой? Как только люди Чаушеску обнаружат, что он сделал, – а они непременно все обнаружат, потому что за пределами правительства эти коды знал только сам Петреску, – его тут же схватят вместе с семьей и казнят.
Нет, ему придется покинуть Румынию. Но чтобы выбраться отсюда, нужно было завербоваться на службу какой-нибудь могущественной иностранной организации, лучше всего – к агентству наподобие ЦРУ или КГБ, способному тайно вывезти его семью из страны.
Напуганный Петреску начал осторожно, исподтишка вводить справки. И у него, и у его коллег были кое-какие знакомые. Петреску изложил свое предложение и свои требования. Но и англичане, и
