О них забыли моментально и начисто, и только многочисленные памятники солдатам стояли над оплывшими траншеями: будто знаки признания греха беспамятства. Страшное прошлое забывалось, как дурной сон. Дети пятидесятых уже не могли представить себе иной жизни, чем тот бесконечный праздник, который им устроили старшие. В их представлении война с Гитлером закончилась едва ли не позже Евфратского котла, великого транссахарского марша Шварценберга или битвы за Дарданеллы…
— Я подозреваю, что вы уже знаете, в чем тогда было дело, — сказал Мерлин медленно.
— Данных нет, — сказал я.
— Вот как… Впрочем, этого следовало ожидать. Но неужели всеведение отучило вас делать самостоятельные выводы?
— Оно привило меня к осторожности в подобных выводах. Я догадываюсь, что вы имеете в виду. Но первые работы Блешковича появились лишь в пятьдесят пятом.
— Понимаю: вам трудно вырваться из сферы привычных представлений. Блешкович вообще был абсолютно ни при чем. Ему лишь позволили озвучить то, что становилось невозможно скрыть.
— Так, — сказал я.
— Гипноизлучатели космического базирования были созданы в тридцать втором году и в тридцать третьем применены… Ничего характерного не вспоминаете?
— Болезнь Арнольда?
— Совершенно верно. Болезненная апатия, апатия долороза эпидемика. Первое боевое применение гипноизлучателей. А в следующем году состоялась тайная встреча разработчиков этого вида оружия из всех конфликтующих стран, своего рода подпольная мирная конференция, где и было решено запрограммировать все приборы вполне определенным образом.
— Так началась новая эра… — Вопросительная интонация у меня не получилась. Мерлин говорил правду: в бедной моей голове шла перекрестная проверка сообщенного им, и оказывалось, что все ложится очень ровно и четко.
— Так началась новая эра, — согласился он. — Группа заговорщиков образовала некое подобие всемирного правительства. В дальнейшем они старались держаться в тени…
— «Махатмы Запада», о которых упоминал Шваб, — это они?
— Не знаю, о чем вы говорите. Шваб — это?..
— Гюнтер Шваб, венский экспозиционист. Главный труд: «С полдороги в рай». Умер в пятьдесят девятом в полном распаде сознания.
— Кстати. Динамика психических заболеваний в двадцать первом веке?
— Прирост в тысячу шестьсот процентов с две тысячи двадцатого по пятидесятый год, примерно пятилетнее плато с незначительными годовыми колебаниями, затем медленное снижение к концу века до трехсот пятидесяти процентов…
— Подтверждается этим наша версия?
— Возможно. Хотя есть и другие объяснения.
— Объяснения есть всегда. Особенно тогда, когда кто-то небесталанно сочиняет их.
АЛЯ
Горбовский не изменился совершенно: кажется, даже куртка на нем была та же — мешковатая, полотняная, неопределенного цвета, который, чтобы не путаться в оттенках, называют для простоты серым. И улыбка была та же: чуть робкая и радостная улыбка человека, увидевшего красивую редкую бабочку среди сухих листьев…
— Здравствуйте, Леонид Андреевич, — Аля протянула руку. — Как я рада видеть вас снова!
— Здравствуйте, Сашенька, — он упорно называл ее так, единственный из всех. — Сколько же лет, а?
— Десять, — сказала она. — Или одиннадцать. Лариске как раз три года было.
— Это вон та длинная? — с ужасом спросил Горбовский, оглядываясь. Лариска в дальнем углу террасы делала вид, что любуется пейзажем. Слух у нее был как у горной козы.
— Та длинная, — кивнула Аля. — Противная мерзкая любопытная жаба, которой когда-нибудь прищемят хвост.
Лариска обернулась и показала язык. Потом лениво оттолкнулась от перил и почапала в комнаты, помахивая тем самым несуществующим хвостом.
— Ну зачем же так? — Горбовский огорчился. — Пусть бы девочка…
Аля чуть заметно качнула головой.
— Марк не смог прилететь? — спросила она.
— Да. Без него там все рухнет… как обычно. Вы же знаете Марка. Неизбежно в центре мира.
— Он вам… рассказал?
— Попытался. Его часто отвлекали… ну, эти… как их… ученые. Сотрудники.
— Конечно. Это же Марк. Леонид Андреевич, я расскажу, конечно… это будет очень странная история, потому что сегодня у меря началось что-то не совсем обычное… и я подозреваю, что — именно началось.
— Подождите-ка, Саша. Не будем забегать вперед. Марк сказал, что вы сказали, что того человека, Попова, держат якобы… взаперти?
— Да. Сначала это были намеки, подозрения… сейчас я уверена полностью. Э-э… Леонид Андреевич… — она вдруг начала заикаться. — Что такое «проект Валгалла»?
— «Валгалла»? Подождите, что-то знакомое… А, ну это было давно. Это было годах в… да, точно. В десятых. Как раз накануне Массачусетского скандала. Собственно, это и разрабатывалось под ту машину… А почему вы вспомнили?
— Сейчас… Что случилось на планете Ковчег?
— Это, Сашенька, печальная повесть. Мне даже как-то не очень хочется вспоминать ее. Это важно?
— Но ведь Попова вы должны помнить именно по Ковчегу?
— Ах, вот какой это Попов! Стась Попов, да? Помню, конечно, помню! Очень он нервничал поначалу… На планете Ковчег была найдена негуманоидная цивилизация, воспитавшая человеческого ребенка. Об этом не слишком распространялись, хотя информация оставалась открытой. Основная цивилизация на контакт не вышла, а с мальчиком связь с орбитальной станции поддерживали… лет семь, если мне память не изменяет. Попов как раз я был с ним на связи, дружба у них с пареньком завязалась… А потом произошла трагедия: станция была пристыкована к старому спутнику Странников, и спутник этот неожиданно свернул пространство вокруг себя. Когда к нему пробились — полгода ушло, — на станции никого не оказалось. Нашли заклеенный проход в некое иное пространство. Странники пользовались такими на планете Надежда. Мы так и не смогли понять…
— И Попов исчез?
— Да. Значит, если это тот самый Попов…
— Тот самый, Леонид Андреевич.
— Тогда он побывал у Странников. У настоящих живых действующих Странников. Это уже интересно.
— Но ведь кто-то знает об этом! Кто-то организовал его охрану, заточение…
— Точка «Ветер»… Но, Саша, мне все же кажется, вы… как бы это сказать… преувеличиваете. Какое может быть заточение?
— Назовите как хотите. Факт тот, что он несвободен: Он не может покинуть это место, и его охраняют. А что такое «Валгалла»?
— Очередная попытка бессмертия. Создавать программные копии человеческих сознаний и вводить их в машины. В программную копию мира…
— И что же?
— В конце концов проект заморожен как этически неоднозначный. Да и машину так и не запустили.
— А вы не помните, кто работал над этим проектом?
