что-то менял...
–...Бог вот так вот встает, руку простирает и говорит... «О ты, Ходок! Тебе нет равных в делах уестествленья женщин, и слава о тебе грохочет и в городах, и в селах мирных. Пади, послушен же будь воли моей, Создателя Вселенной! Лежи и мордой не ворочай. И внемли, кобель длиннохвостый. Хочу, чтоб ты привел за руку сюда, в мой терем краснодревый, ту, что прекрасней прочих женщин лицом, и бедрами, и лоном. Меня ты понял, утковалкий?» А утковалким он его называет потому, что Ходок шлепает вот вроде как я, все за поясницу держится. Тот, конечно, отползает, отползает – и так говорит: «О, понял, понял я, Создатель! Да, есть такая на примете, глаза ее как два агата, и брови выгнуты дугою. Как лепестки нарцисса, нежны, как яблочки, румяны щеки. Красней пунцовой розы губы, а зубки и белы, и ровны. Изгибом стройной шеи может она поспорить с дикой серной. А грудь ее...» – и дальше, и дальше, и дальше, и все расписывает как оно есть. «А имя ей Аделаида, дочь Грамена, жена Сисоя...» Ага. И отправил Бог Ходока за той бабой. Возвращается Ходок и приводит горбатую карлицу с хвостом. Бог-то сначала возмутился, а потом и думает про себя... «Не может быть такого хамства, чтобы какой-то кобель дикий меня так провести пытался. Нет, тут другое. Просто кобель так разбирается в предмете, что оболочки и не видит, усматривая сразу сущность...» Сразу сущность, думала Отрада. Да, сразу сущность... Она будто бы когдато где-то читала эту историю, но там фигурировали лошади. Опять же – какая разница... лошади, люди? Все мы немножко лошади...
И вновь возникало знакомое отчаяние: задача уже решена, но ты не понимаешь ответа... или... мне все-все ясно, но дальше-то что, что дальше?.. или... парализованный танцор, который знает, как нужно танцевать, но неспособен шевельнуть и пальцем...
Опять тупик, думала она, мы хрестоматийно пробиваем лбом стены, чтобы тут же оказаться в соседней камере. Опять тупик, опять ловушка, сначала шарообразная планета, с которой не удрать – но она хотя бы была (или казалась?) достаточно большой... потом – Дворок, из которого тоже не убежать, потом – невидимая клетка из долга, обычаев, обязанностей и правил приличия... и вот теперь – тупик собственного бессильного тела, последний тупик на этом пути... Это и есть судьба? Рок? Если так, то судьба – тварь удивительно тупая и неизобретательная.
–...гнать стали, слова говорить... ты, мол, над Богом насмехаешься. А я своим-то умом так вот думаю... если Создатель жив – а мертвым его никто не видел! – то со мною вместе посмеется, а если среди мертвых обретается – то до наших забот ему дела нет никакого, а значит – и про поругание твердеж напрасный...
Бог, подумала Отрада. Оказывается, на самом деле «Бог» – просто имя. А «Создатель» – нечто вроде прозвища. Бог Создатель. Ираклемон Строитель. И другие. Да, кто-то ведь говорил (кто? Алексей? дядюшка Светозар? – точно, дядюшка...), что здесь не может быть религии, веры – в том смысле, в каком это понимают в Кузне... на Земле. На Земле, повторила она упрямо, будто споря с кем-то. Да, в честь Создателя и других великих чародеев ставят храмы, их именем благословляют родившихся и новобрачных, на их помощь надеются, когда провожают умерших. Знаки великих: треугольник, крест простой, крест двойной и крест с кругом внутри, различные руны – используются как амулеты. Что характерно, амулеты обладают реальной силой... Наконец, мертвые вполне реально могут влиять на дела живых... когда захотят – и если захотят. Или когда их как-то очень настойчиво попросят – есть такие способы. Все слишком реально, проверяемо, и места вере не остается. Однако же – вот взялись откуда-то склавы...
Странная вера склавская. Чудеса и чародейства, согласно ей – обыденны и пошлы. Повелевать чем угодно... стихиями ли, людьми ли – признак слабости и ничтожности. Высочайшее достижение духа – это полное подчинение, расслабление, почти исчезновение. Стань пылью – и тогда приобщишься к подлинно высшему. Пылью, рабом был и сам Бог, пока не поддался искушению, слабости – и не создал Мир. Но и в Мире он оставался на виду у прочих лишь до тех пор, пока не осознал... Истина в самом низу. И с тех пор живет он среди нищих и гонимых, самый из них гонимый и нищий...
А есть еще Темные храмы. Где живут (хранятся?) живые мертвецы, подобные степным царям. Существующие одновременно и в мире живых, и в мире мертвых. Могущество их не вполне объяснимо... но от всего этого веет какой-то древней жутью. Может быть, потому, что и Бог до создания им Мира живых был кем-то (чем-то?) подобным.
Дядюшка Светозар как-то увязывал появление религии на Земле с накоплением железа. Здесь оно горит, поэтому его мало. Там же – становится все больше и больше. Уже – горы железа. Железо гасит, убивает самос чародейство, но не убивает память о нем. Из этой памяти и вырастает вера в богов, которых невозможно увидеть, которые могут все, но не делают ничего... и вместе с тем перенесение чуда из внешнего мира в мир внутренний, подвиги духа, отвага жить без надежды...
И еще – может быть, показалось? – дядюшка морщился то ли болезненно, то ли брезгливо, когда она попыталась задать – всего раз или два – вопрос о том, что было до происхождения мира... до Бога...
И еще – Якун говорил, что кто-то в нас уже все решил и потом только ставит нас в известность – нашими же делами. А я вот лежу и медленно помираю.
Значит, именно этого я хочу? Как странно...
Четыре дня Алексей не знал ни минуты отдыха. То есть он бросал что-то в рот и прожевывал на ходу, урывками спал... Но на исходе четвертого дня он имел в своем распоряжении двадцать две деревянные пушки... или правильнее сказать – по одиннадцать выстрелов на каждый из лафетов. Больше сделать было просто невозможно... железо кончилось. Возможно, у кузнеца были и другие тайники-запасы, но Алексей просто не имел права требовать от этого человека чего-то большего. Поэтому, когда тот сказал... это все, – Алексей только кивнул. Вынул из кармана заранее припасенные изумруды... два больших, с фалангу пальца, и один поменьше. Ключи и карты Домнина продолжали верно служить ему...
Это иногда ввергало его в сомнения... а полно, вышли ли мы из Кузни? Не видимость ли вокруг? Будто бы не видимость... Проверить нечем, вот в чем беда.
За эти дни стало чуть теплее, дождь и ночью оставался дождем, болота разбухли еще сильнее и уже выливались через край, даже мощенные дороги местами стали непроезжими, дальний лес стоял по пояс в воде, дикие козы плыли куда-то по реке, тонкие рога торчали вверх и назад. Запах стоял как ранневесенний... мокрой пашни и молодой травы.
Туман возникал ранним вечером и стоял почти до полудня.
А потом с юга потянуло сухим жаром. Как раз накануне Алексей упал в кузнице на застеленную лавку и исчез отовсюду. Ему показалось, что растолкали его через минуту, но оказалось, что зовут к обеду. А вечером из дальней деревни прискакал мальчишка и крикнул, что по дороге с юга идет сильное войско...
Глава четвертая
– Что же ты, сотник... – Конрад Астион говорил как бы укоризненно, но в голосе слышалась усмешка. – А говорил, все тропы тут наощупь знаешь...
Афанасий же испытывал действительное смущение. Уже три раза приходилось возвращаться, упершись в непроходимую трясину, и он никак не мог понять... неужели же начала поскальзываться всегда безупречная память? Или так вздулись болота, что потаенная тропа не нащупывается под слоем грязи?..
Но если так – надо возвращаться, первое место, с которого ушли, и было скорее всего началом той тропы. Возвращаться же почему-то казалось неловким...
– Передохнем, – сказал он. – Люди вон с утра не жравши.
– Хорошая мысль, сотник, – сказал Конрад, тылом запястья проверяя толщину корки грязи на щеке. – И хорошо сказано... с утра. Не уточняя, с какого.
Однако тут даже лапу не помоешь, чтобы потом ее пососать.
