— Нет. Ты — белокожая сибилла, ты все можешь. Достань живой воды.
— О, древние боги! И как это я сама не догадалась… — естественное недоверие одной незнакомой женщины к другой вспыхнуло у нее совершенно закономерно. — Значит, достать живую воду… и отдать тебе?
— Не стоит — у нас ведь не только каждое слово услышат, по и каждую нитку пересчитают. Могут украсть. Так что отдай этому трухлявому, его за дурачка держат, обыскивать не будут.
— Хм. Что ж ты не посоветуешь князю призвать к себе сибиллу посмышленее?
— Да какого? На нашей дороге настоящий всего один, да и тот еще не в летах; остальные липовые.
И снова возникла пауза, словно чернокожая женщина не решалась о чем-то попросить.
— Ты говори уж все, Паянна; неизвестно, когда мы еще встретимся!
Тихрианка набрала побольше воздуха и задержала дыхание, точно собиралась броситься в воду. Потом решительно тряхнула головой:
— Хорошо. Слушай, белокожая сибилла: ты всемогуща, ты прилетаешь и исчезаешь, так что ты можешь не опасаться неудачи. Так сделай доброе дело: уничтожь всех анделисов на нашей дороге!
Мона Сэниа отшатнулась от нее — так велико было ее изумление:
— Но вы же… вы же молитесь на них?
Шквальный ветер взметнул черное одеяние, и оно жестко захлопало вокруг столпообразных ног тихрианки, прямо-таки ошеломляющих своей величиной. В то же время княжеский плащ, согревавший плечи моны Сэниа, оставался неподвижным, словно какая-то сила заслоняла принцессу от лютости надвигающейся зимы.
Она почувствовала это и беспокойно оглянулась.
— Здесь их нет, не бойся, — угадала ее мысли тихрианка. — Эти твари теплолюбивы. И крутятся там, где люди.
— Но они воскресили твоего Рахихорда, — неуверенно продолжала мона Сэниа, с изумлением отдавая себе отчет в том, что она, собственно, защищает крэгов.
— Да, временами они это делают. Но не из сострадания. Каждый возвращенный к жизни несет на себе печать: «анделисы — спасители всего сущего», словно эти слова огненными буквами горят у них во лбу. Скажи, после чудесного возвращения Рахихорда ты сама не уверовала в это?
Принцесса была вынуждена понуро кивнуть.
— А кроме того… у меня нет четких доказательств, по я полагаю, что каждый воскрешенный несет в себе заложенную анделисами информацию, выгодную…
— Информацию? — этот термин, слишком неожиданный из уст варварки, заставил мону Сэниа снова насторожиться.
— Разве на твоей дороге нет такого слова? Это означает — корзинка с разными мыслями. Вот все то, о чем сплетничают в гареме…
— Я поняла, — оборвала ее принцесса. Действительно, этот специфический термин, так неожиданно выданный транслейтором, на языке Тихри мог существовать в какой-нибудь совершенно посконной форме. — Но ведь вместе со старым рыцарем они воскресили и ребенка?..
— Вот именно. Подозреваю, что ребенок, возмужав, станет самым фанатичным пропагандистом… Опять транслейтор.
— Ты меня убедила, — у моны Сэниа нарастало какое-то предчувствие, что ей не стоит задерживаться здесь ни на одну лишнюю минуту. — И более того: могу тебе признаться, что с наслаждением вымела бы эту пернатую нечисть прежде всего с собственной планеты. А уж с Тихри — это в придачу. Но я поклялась оставить все как есть.
Паянна подалась вперед:
— Но ведь эта клятва касалась только твоей дороги?
Мона Сэниа прикрыла глаза. «Ты можешь поклясться, что сделаешь все, чтобы эти слова стали для Джаспера законом?»
Венценосный крэг промахнулся — ему следовало бы сказать «для всех миров».
— Я не могу обещать тебе, что начну что-нибудь делать немедленно, обнадеживать эту странную, полную решимости женщину у нее не хватило духа. Ты, наверное, не знаешь, но я прибыла сюда, чтобы попытаться найти ту… ту, которой князь Оцмар завещал голубую звезду.
— Об этом весь гарем уже знает, — усмехнулась Паянна. — В корзинке наших новостей эта — с самого верху. Но ведь говорят, что на ее могилу наложено заклятие — ни один человек с Тихри… там еще упоминали два мира, но я не запомнила названий — ни один не сможет отыскать ее. Ты из этих миров, белокожая?
— Да. Значит, мы пытаемся напрасно? Что же делать?
— Ну это просто. Законы волшебства хороши своей незамысловатостью. В твоем деле ничего не смогут сделать все люди трех миров. Ну так найди четвертый мир, такой, в котором отыщется смелый воин — или, если посмотреть с другой стороны, легковерный дурачок, — который не побоится отправиться с тобой в ледяной Ад.
Принцессу потрясла даже не легкость, с которой эта странная, удивительно независимая женщина подсказала ей решение, казалось бы, тупиковой ситуации; глядя на это неподвижное, застывшее, точно маска из черного дерева, лицо, она почувствовала ту притягательность которую всегда ощущала, стоя над бездной.
Маска снова дрогнула, невидимые черные губы разлепились:
— Не теряй времени, светлокожая. И запомни: нашей дорогой правит не Милосердный князь. И даже не солнцезаконники. Здесь правят анделисы, а им голубое золото не нужно. И они всеведущи, потому что, облегчая муки умирающих, они узнают абсолютно все, что происходит на Тихри.
— Разве они умеют читать мысли?
— Какой-то способ у них имеется…
— Знаешь ли ты, Паянна, что ты — самый мудрый человек из всех, кого я встретила на солнечной Тихри? — черное лицо осталось неподвижным, хотя мона Сэниа ожидала, что в ответ на ее искренние слова эта туземка хотя бы поведет своей заплетенной в косичку бровью. — Так вот, Паянна: когда я найду возможность прилететь сюда в следующий раз, я хотела бы знать — каким образом анделисам удается проникать в тайну человеческой мысли.
Черно-угольная маска качнулась в едва угадываемом кивке.
— Ну, возвращаемся…
В княжеской палатке было пусто, если не считать сибиллы, который, сидя на подушках по-турецки, самозабвенно чиркал зажигалкой.
— Ты учти, запасы волшебного огня не безграничны!
— Упреждать надо было сибиллу обездоленного!
— Цыц, обездоленный! — прикрикнула на него Паянна. — Ишь, кисеты напоясные брякают — наклянчил, наворовал…
Милые бранятся — только тешатся.
— Князь?..
— На горе, на горе. С твоими. А Чернавку спровадили на твою дорогу. Только грех это, грех, и окажет он себя…
Мона Сэниа исчезла, не прощаясь.
С подоблачной высоты, на которой она всегда появлялась, чтобы зорким оком хозяйки и воина оглядеть Бирюзовый Дол и его окрестности, ни малейшего шевеления в лазоревой чаше заметно не было, только валялся между боковыми корабликами забытый кем-то плащ, да тусклой цепочкой замерли вдоль стены, не обремененные никакими приказами сервы. Зато на просеке царило оживление: два всадника направлялись к дому, а трое дружинников валяли дурака, затеяв весьма популярную у молодежи игру, которую Юрг как-то окрестил «конно-подпространственной чехардой». В конце просеки то и дело вспыхивали на солнце пронзительные звездчатые блики — принцесса догадалась, что это переправляемые с Тихри слитки голубого золота.
Она опустилась поодаль, среди деревьев, чтобы не испугать коней. Первым всадником был ее муж,
