– ???
– Всегда, всегда он смеялся, всю жизнь! Для этого и родился, таким родился! Это же натуральный гений, чудо природы, я хотел сказать, чудо техники!
Для человека нет ничего полезнее человека.
– Да при чем тут техника? Человек он. Безобидный и симпатичный, смехом всех заражает. Но мера и в смехе нужна, согласитесь. Так смеяться без удержу, без передыху… Как же он жил?
– Так и жил. Смеялся и жил. Осуществлял свою жизненную функцию, вот и все.
– Все понятно.
– Право на хорошее настроение у человека нашего есть или нет?
– У нашего?… (Чуть было не показал пальцем на висок.) Есть, кто же спорит. А как… А где…
– Вы хотите спросить, где мы его откопали? Где нашли Ивана Иваныча нашего? Стопарев, замдирснаб наш, выписал из деревни, пристроил на вахту. Дядя он ему или земляк какой-то, теперь уже не узнать.
– Почему не узнать?
– Помер Стопарев. От инфаркта помер… В тот самый день, когда вы сцапали в психовозку и увезли в психушку нашего Ивана Ивановича.
– Мы его не цапали. Мы никого не цапаем. К нам привозят. И Оглоблина привезли по «скорой психпомощи», вбросили откуда-то с улицы.
– Боже мой… Ну конечно, представляете?… Идет человек, смеется вовсю, хохочет.
Милиционер видит, думает, пьяный или сумасшедший какой-нибудь опасный, задерживает, документы проверяет. Нет документов, а человек хохочет себе неизвестно над чем. Милиционер человека ведет в отделение. В отделении психовозку вызывают… Кто ж его вытолкнул-то на улицу, Ванюшу?
Кому не угодил, кому помешал?… А-а-а… Да, точно. Сам же сукин сын Стопарев, царствие небесное, он же сам. Поддатый, а поддавал часто, приставал: «Ты б, земляк, погулять сходил, бабу нашел бы, а то сидишь холостой», а Иван все хохотал…
А как поддавал покрепче, так норовил выпихнуть наружу из проходной, а Иван только хохотал и шныр-шныр обратно, на место вахтенное или в каморку свою, там у нас в подвальчике, там и жил… Ну понятно… И поделом покойничку, вы меня извините, с гениями не шутят.
Далее Щечкин принялся рассказывать об испытаниях непрерывно совершенствовавшихся смехотронных устройств.
Первая модель вызывала смех, но недолго, какая-то решающая характеристика необратимо исчезла. Вычислил, какая именно и почему
Новые модели, однако, несмотря на все меры, эффекта не возобновили, напротив, начались странные явления: испытуемые приходили то в тоскливое состояние, то в ярость, резко участились конфликты во всех отделах.
Стало неопровержимо ясно, что действует чья-то злонамеренная, завистническая, вредительская рука. Начался новый этап борьбы…
Я заскучал. Неуклюже темнит, заливает мозги жалким неправдоподобным научно-техническим псевдобредком, словно тоже напрашивается погостить тут у нас где-нибудь на угловой коечке…
Перебил:
– Чего же вы теперь хотите от Эндорфина… э-э… от Ивана Эндорфи… тьфу, Ивановича?
– Выписать.
– В качестве родственника?
– В качестве смехотрона.
– Мы в таком качестве никого не выписываем, для нас это больной. А ваш прибор-то на что?
– Моя модель будет совершенствоваться по образу и подобию, элементарно. Я давно вычислил, что смех Ивана Ивановича представляет собой абсолютно полный набор всех орто, мета и пара…
– Ясно, ясно, и мы как подойдем, ржать начинаем… Ладно, будем выписывать. Есть один вариант. Немножко бюрократии, множко даже. Опекунство придется оформить на вас по ходатайству учреждения. Честно говоря, нам тоже будет не хватать… Мы к Эндо… к Ивану Иванычу тоже уже… привыкли… тоже уже смехотронутые…
Щечкин взорвался и зарыдал, началась истерика. Я подошел к двери, чтобы отправиться за успокоительным, как вдруг он успокоился сам.
– Подождите… Все в норме… Вот что я делаю.
Опять вытащил свой смехотрон. Положил перед
собой на пол. Внимательно поглядел. Сказал: «Алла-бесмилла», подпрыгнул и раздавил ногой.
Из-под сплющенного футляра не вылезло ничего.
Внутри было пусто.
Слабым голосом Щечкин залепетал:
– Я вам все наврал. Все навыдумал. Никакой я не изобретатель. Я плакатист. Оформитель стендов. Научную фантастику люблю… Скучно жить мне. Смертельно скучно. И одиноко… Все время вспоминал нашего Ивана Иваныча. Стал наводить справки, искать. Нашел. Настроение поднялось. Смысл жизни дальнейшей появился: спасти, вызволить… Может быть, и себя… Спасти… Надо было придумать версию… Придумал… Оформил по типу документации… Добрался до вас… Добрался…
Примечательно: как только Ивану Ивановичу сообщили о выписке, предстоящей на следующий день, смеяться он перестал моментально – напротив того, заплакал, полились ручьем слезы. Все время, оставшееся до выписки, просидел тихо, в одной позе, обхватив себя скрещенными руками за плечи; ночью не сомкнул глаз, так что подумалось, не депрессия ли часом острая грянула. Отвечал на вопросы нормально, кратко и тихо. «Рады, что выписываетесь?» – «Рад». – «Домой хотите?» – «Хочу. Было б куда». – «А работать на прежнее место?» – «Возьмут – пойду». – «Щечкин, ваш друг, за вами придет. Обещал все для вас устроить, обязательство подписал». – «Спасибо ему». – «Почему больше не смеетесь?» – «Не смешно больше». – «А раньше все смешно было?» – «Смешно». – «Всю жизнь смешливый такой?» – «Всю жизнь». – «Выпишут, опять будете смеяться?» – «Смешно будет – буду».
Выписывали Оглоблина в морозный февральский день, одет он был как привезли, по-летнему. Щечкин принес ему потрепанную казенную телогрейку.
Иван Иванович, увидав его с телогрейкой в обнимку, опять прослезился, даже шатнуло его, встал и сел… Обычное выписное состояние, после таких затяжных отсидок некоторые наши хроники на пороге больницы в ступор впадают, пошевелиться не могут, а кто и падает без сознания.
Увел Щечкин Ивана Ивановича, поддерживая под руку и повторяя беспрерывно, как автомат: «Все нормальненько. Все нормальненько. Все нормальненько…» Иван Иванович оставался спокойным и серьезным. Я, по обычаю своему, из окна отделения провожал взглядом уходящих: от нас хорошо была видна посыпанная потемнелым песком аллея, ведущая к заснеженным больничным воротам, а после них к трамвайной остановке.
Думаю, мне не показалось, что, миновав ворота, Иван Иванович начал опять потихоньку трястись
