чего-то добиться, и он об этом хорошо знает, потому так и отчаивается.
– А что же делать мне?
– Прежде всего ты должен заняться, наконец, делами. Упаси тебя Боже от какого-нибудь аутизма. 'Горе слабым существам, оказавшимся между остриями могучих противников', понятно? – процитировал он.
Крематор снова показал мне тарелку.
Я нетерпеливо от него отмахнулся.
– Ну а конкретно?
– Ну, ты должен пораскинуть мозгами, окопаться, несколько секретиков за пазуху, шах-мат… Только тогда ты приобретешь некоторый вес.
– Ты так думаешь? Минутку… Одно только я никак не пойму: каким образом ты можешь знать все о Здании, если это покрыто такой тайной, что никто об этом не знает?
Я оттолкнул руку крематора, который подошел ко мне.
– Ах, оставьте меня в покое! Знаю – сервировка, подстановка… Пожалуйста, не мешайте!.. Так откуда ты об этом знаешь?
– О чем? – спросил Баранн.
– Ну, о том, что ты мне сейчас говорил.
– Ничего такого я не говорил.
– Ну как же? Что обе разведки перевербовали друг друга и понасажали ренегатов, что кругом одни предатели, до последнего стула, что Здание обменялось с Антизданием и теперь, предавая, предает только предательство. Мне хотелось бы понять, откуда тебе все это известно?
– Откуда? – проговорил он, стряхивая с колен какую-то крошку. – Понятия не имею.
– Как это? Ведь ты…
– Чего 'ты'?
Он смерил меня взглядом. Мы уже некоторое время разговаривали повышенными голосами. В комнате сделалось чрезвычайно тихо.
– Ну, вы…
– Чего 'вы'? – рявкнул он.
– Откуда вы об этом знаете?
– Я? – сказал он. Затем скривился от отвращения. – Я ничего не знаю.
– Но… – начал я. Затем побледнел, и тут голос у меня пропал. Лежавший у стены уже некоторое время не храпел, но лишь теперь это дошло до моего сознания. Он открыл глаза, сел и сказал:
– Ага, дорогуши мои…
Потом он встал, сбросил пижаму, потянулся онемевшим телом, поправил пояс, одернул на себе мундир, подошел к нам и остановился в двух шагах от стола.
– Готовы ли вы дать показания в том, что присутствующий здесь штатный сотрудник Баранн, он же профессор десемантизации, он же Статист, он же Блаудертон, распространял клевету и наветы в отношении Здания, тем самым косвенным образом подстрекая вас к государственной измене, антисубординации, деагентуризации, депровоцированию и антишпионажу, а также измышления о том, что он сделал вас соучастником своих клеветнических происков, усилий и фальсификаций?
Я переводил взгляд с одного на другого. Толстый поглаживал белую шею.
Баранн, втянув голову в плечи, глядел на меня побелевшими глазами. Только крематор сидел, повернувшись к нам спиной, согнувшись над тарелкой, внимательно ее рассматривая, словно не желал принимать происходящее к сведению.
– Именем Здания призываю вас к даче показаний! – сурово произнес офицер. – Что вам известно о ренегатстве присутствующего здесь Баранна?
Я слабо покачал головой. Офицер сделал шаг вперед, склонился надо мной, словно теряя равновесие, и едва слышно выдохнул:
– Глупец! Может быть, именно в этом заключается твоя миссия!
– Вы хотели что-то сказать? Я слушаю, – сказал он таким же твердым голосом, что и перед этим. Затем повернулся к столу. Еще раз глянул на тех. Они прятали глаза. Баранн кивнул.
– Да! – прохрипел я.
– Что 'да'?
– Говорил, но не…
– Подстрекал к предательству?
– Я не подстрекал! Клянусь! – завизжал Баранн.
– Молчать! Сейчас говорит этот человек!
– Он сказал что-то в том смысле, что мне следует избавиться от щепетильности…
– Я спрашиваю, подстрекал ли он к отступничеству?
– В каком-то смысле, может, но…
– Я прошу ответить однозначно: подстрекал или не подстрекал? Да или нет?
– Да, – прошептал я.
После секунды мертвой тишины ураганом разразился смех. Апоплектик, держась за живот, подпрыгивал вместе со стулом. Баранн хохотал, а офицер-аспирант, потрясая в приступах веселья поднятыми кулаками, кричал, захлебываясь от радости:
– Струсил! Наложил в штаны! Предал! Шляпа!
– Шляпа, шляпа, тра-та-та-та! – пытались петь они, но их сбивали повторявшиеся взрывы хохота.
Баранн успокоился первым. С торжественным видом, со скрещенными на груди руками, он сжал губы. Только один крематор оставался все время спокойным, наблюдая эту сцену с легкой приставшей к губам иронической улыбкой.
– Все, хватит! – обратился ко всем Баранн. – Время не ждет, коллеги.
Они начали вставать. Толстый отстегнул обвисшую, такую подозрительно белую шею, молодой офицер с выражением утомления после тяжелой работы на лице громко полоскал рот минеральной водой. На меня они не смотрели, словно бы я перестал существовать.
Губы у меня дрожали, я открывал и закрывал рот, не находя слов. Баранн поднял свой портфель с термосом, стоявший в углу, перебросил через руку пижаму и вышел широким деревянным шагом, по пути прихватив под руку апоплектика.
Я тупо наблюдал, как они с преувеличенной любезностью раскланиваются у выхода, уступая друг другу дорогу.
Крематор, помедлив минуту, прошел мимо меня и выразительным гневным жестом указал на оставленную на краю стола тарелку, словно бы говоря: 'Я ведь делал знаки, предупреждал! Сам виноват!'
Я остался наедине с черноволосым офицером. Он тоже встал и собирался уже уходить, но я медленно поднялся со стула и преградил ему дорогу. Он замер, словно бы пригвожденный моим взглядом.
– Так что же это было? – Я схватил его за руку. – Забава? Представление? Как вы могли?
– Но, извините… – проговорил он, освобождая руку, потом посмотрел мне в глаза и, словно сжалившись наконец, бросил, отвернувшись: – Это была 'шутошница'.
– Что?
– Так называется примененный метод. Простите, но научная методика не перестает быть строгой, даже если применяется шутка.
– Шутка? Это была шутка?
– Ну, вы обозлены, мне тоже не было приятно лежать и храпеть так долго. Но что поделаешь – служба, – нескладно защищался он.
– Скажите хоть пояснее, что все это значит?
– Ах, Боже мой. Тут все не так просто. В некотором смысле, разумеется, невинная шутка… для вас, конечно, без всяких последствий… Профессор мог иметь скрытое намерение изучить реакцию…
– Мою?
