стоит! — шепотом прорыдала она.
Видимо, ее хлопоты тронули сердце гостя.
— Вы зря так хлопочете, голубушка, — приветливо сказал Гавриилов, касаясь сзади ее плеча. — Мне много-то и не надо. Там у себя я тоже по маленькой живу с одной старушкой... не в том, конечно, смысле живу! — пошутил он с безобидным юморком. — Вы меня суньте в ту смежную комнатушку, меня и не слыхать... сам же и прибирать стану по утрам. А пока все на службе, я и за малютками пригляжу... чтобы спичками не баловались. Я в жизни никакой черновой работы не гнушался!.. Что, что она хочет сказать? — спросил он у хозяина про его жену.
— Я говорю, дочка у нас там взрослая живет. В актрисы стремится, все роли разучивает... — на пределе страдальческой кротости сказала жена.
— Это ничего, можно и занавеской разгородиться. Так что она меня никак не стеснит... надеюсь, как и я ее! — несколько обидчиво поправился он. — Но можно, можно и с тобой: я спокойный во сне... Кроме того, если Бог даст, я целые дни буду в публичной библиотеке просиживать... чтобы, как говорится, свет в окнах не застилать. Не помню, говорил я тебе, что в настоящее время пишу внушительный труд, манускрипт, в котором затрагиваю разные области нашей жизни. Непременно тебе почитаю, мне интересно твое мнение. Одна часть у меня уже написана, на сто восемьдесят писчих листов и еще одна неполная страничка. Вот уже полгода, сам знаешь где, на высшей проверке находится. Я буквально все туда вложил и даже больше... ну и вообще.
— Давайте ложиться, дядюшка, а то детки наши умрут... — жалостно и сквозь зубы прервал фининспектор.
Вдруг с беззвучным вздохом признался кому-то, что если не сызмальства, то задолго до раскрытия семейного секретца, хоть и с закрытыми глазами, однако безошибочно, через кожу, угадывал нечистую, высшего полицейского пошиба, дядину изнанку, но подавлял в себе тошноту и отвращение — с запасцем порой, романтическим ореолом увенчивая нечто позорное, подозреваемое за несомненно содержащийся там смертельный риск, даже старался подойти к явлению с обратной стороны, так сказать, идейную базу под это подводил, чтобы не лишиться маленьких радостей бытия. Но, значит, сговор с совестью не всегда проходит безнаказанно, и вот, поднявши взор к потолку, за которым, поверх трех-четырех балочных перекрытий, предполагалось небо, фининспектор испустил глухой, как бы полувопросительный вздох — не хватит ли? Он еще не знал, что у них там имеются кары худшего калибра, потому и не умел пока уместить в единую логическую цепь все события истекших суток.
Перед тем как залезть к племяннику на его высокую кровать, дядя в носках пошел к двери и рванул ее на себя, — прямо за нею оказалась квартирная соседка. Она тотчас притворилась, будто шарит что-то по полу.
— Не посветить вам, милая дамочка? — спросил Филипп Гавриилов.
И столько разнообразных неприятностей сулило его не в меру ласковое обращение, усиленное внезапностью накрытия, что та, хоть сама кусала свои жертвы наповал с каким-то подвздошным стенанием, как от пинка ногою, отпрянула во мрак коммунального коридора.
Обмениваясь молчаливыми вздохами в полутьме, ночь свою старшие Гавриловы провели без сна. Лежа на спине, оба вслушивались в противный дядин посвист, словно дул поверх стеклянной пробирки, оба не сводили глаз со светового ромба на потолке — от уличного фонаря, пока не поблекнул в сизой мгле рассвета. Но если хозяйка у себя внизу, меж детских кроваток, напрасно пыталась подобрать толковое объясненье — кто таков, в чем его власть над мужем, зачем прикатил, а главное — надолго ли, то и сам ее супруг, находившийся с дядей под одним одеялом, мучительно изыскивал скоростной способ избавиться от небезопасного родственника. Некоторые выглядели вполне удовлетворительно, иные даже, вплоть до кратковременного ощущенья, будто лежит рядом с готовым покойником. Но все заслоняла пока жгучая, как в детстве, обида, как если бы среди разыгравшегося мечтанья просунулась сквозь стенку по локоть неизвестная рука и стала проделывать различные вариации на тему кукиш.
Логика гаврииловского визита к племяннику складывалась так. Наверно, за годы вынужденного молчальничества, почти небытия, вдоволь натерпелся страхов разоблачения, пока сознание былых прегрешений и подозрительно затянувшаяся тишина не заставили старца высунуться из подпольной норы на предмет разведки, так сказать, усиками, скорее — глазами пошевелить, а отсутствие шарящих рук поблизости уже вдохновило его на дальнейшую вылазку в мир с целью включения себя в кругооборот природы; конечно, в любые его расчеты и маршруты в качестве опорного пункта, погреться и переспать, включалось обжитое гнездо бывшего любимца. Однако, несмотря на внешние признаки цветущего здоровья, годы брали свое, — по недержанью речи и непроизвольному трясенью головы в поисках утраченного словца, особенно по кокетливому бахвальству нетрудно было догадаться и о прочих, нежелательных в общежитии спутниках почтенного возраста, когда люди выживают из ума. Не этот ли подозрительный душок распада и приманил издалека подобострастную любознательность соседки. Старец уставал прятаться, исподнее лицо все чаще проступало сквозь маску — такому ничего не стоило однажды раскрыться перед чужими людьми во всем бесстыдном негодяйстве ускользнувшего от петли шпика. В сущности он до такой степени походил па пакет взрывчатки с торчащим наружу запальным шнуром, ужасно соблазнительным для прикосновенья тлеющей папироской, что было бы безумием держать его у себя под крылом, рядом с детьми. И наконец представлялось несомненным, что дядя вдвое обнаглеет после провалившейся уловки с первомайским отъездом за город и, как все они, еще крепче вцепится в живое мясо после попытки стряхнуть с хребта.
Плачевные соображения насчет возможных для советского чиновника последствий, если бы подобного постояльца обнаружили у него под крылом, сами собой переключились на поиск единственного способа решить проблему в целом. Совесть фининспектора была чиста: если бы дядя догадался исчезнуть самостоятельно, то и племяннику не пришлось бы прибегать к принудительным мерам. Ввиду отсутствия приличных гор в Подмосковье, где дядя мог запросто свалиться в пропасть на прогулке, представлялось наиболее перспективным пригласить его на воскресную рыбалку в тихий уголок природы и за ушицей, у костерка, подсунуть ему пирожок с крысидом. При сравнительной легкости дядина погребения, камень к ноге, труднее было обезвредить квартирных соседей, свидетелей его прибытия. Несколько правдоподобнее выглядело падение с балкона, куда престарелый провинциал вышел бы полюбоваться столичной панорамой в ночном сиянии, чтобы от нередкого в его годы головокружения, с незначительной помощью извне, опрокинуться через край в шестиэтажную бездну. Поздний час мероприятия позволил бы избежать свидетелей в противоположных окнах, но возникал вопрос — примет ли разбуженный среди ночи старик приглашенье племянника выйти к нему наружу, под предлогом подышать свежим воздухом. Конечно, лучше было заранее, еще во сне, привести жертву в нерассуждающее состояние, но все равно, если бы даже удалось избегнуть лишней суеты и брызг на обоях, то как объяснить проснувшимся на шум детям необычную деятельность родителей?.. Но и это устранялось благодаря кое-каким уловкам. Характерно, зародившийся в мозгу образ достигнул такой галлюцинаторской резкости, что фининспектор почти услышал, как нечто тяжко шмякнулось внизу, на мостовой... но, конечно, звука было недостаточно разбудить самый объект гавриловских раздумий, безмятежно сопевший едва в полуметре с обращенным в его сторону лицом. И значит, напряженье творческой мысли с непроизвольным время от времени мускульным сжатием, причем ногти впивались в мякоть ладони, само по себе порождало мощные магнетические токи. Слегка скосивший глаза племянник некоторое время наблюдал за своим напарником по кровати, как шевелятся у него от дыхания волосинки усов, и вдруг обнаружил, что и тот сквозь тонкую щелочку глаза следит за ним из-за выступа подушки.
— Тебе чего, не спится? — шепотом спросил старший.
— Так, душно немного...
— Выйди на балкон... да смотри, сам-то не сорвись! — знаменательно намекнул дядя и повернулся спиной.
Проявленная дядей проницательность достаточно объясняла, почему розыскные органы доселе не обнаружили затаившегося шпиона. Мысль сама по себе перекинулась к панике, вызванной в известных кругах событиями семнадцатого года... Проще говоря, почему Филипп Гавриилов не прикончил себя сразу после крушенья режима, хотя порывом самоубийцы разумней всего было истолковать его решимость расстаться с нумизматическим сокровищем. Лишь под самое утро фининспектор забылся тяжким безотрадным сном, и ему причудилось, что тот, подразумеваемый господин, все же застрелился вполне
