текст Вадимовой статьи, составленной по клочкам рваной бумаги. Кстати, неуместная страстность официального документа, способная вызвать и международное осложнение, сыграла post factum[15] скорее отрицательную роль в дальнейшей карьере молодого человека, зато беззвучные в сущности, потому что невесомой шерстью, опять же по мягким старушечьим щекам, нанесенные шлепки приобретали поразительный резонанс вблизи тех гуманистических призывов хотя бы и трехлетней давности.
Беседа велась как бы в отсутствие пришельца, тем не менее участники ее попеременно поглядывали на него, справляясь о реакции на рассказанное. Но привыкшего, видимо, к лагерной обстановке, того больше занимала тьма за окном, откуда украдкой могло следить за ним высокое начальство. Как нередко бывает с узниками по освобожденью, он мысленно все еще находился там, и так очевидна стала необходимость вернуть его к настоящей жизни, что именно Дуня сделала попытку довести до старшего брата смысл рассказанного приключения.
— И я, и я тоже помню эти рейтузы, — сказала она дрогнувшим голоском. — Тебе было очень больно, мамочка?
— Какая же от них боль, — усмехнулась мать. — Не железные.
— Нет, я в другом, я в моральном смысле.
Здесь сестре на подмогу выступил Егор.
— Ну и глупый вопрос... тем более что ни разу даже не надеванные!
Но тут получилась небольшая заминка. Потому ли, что с горя чего только не придумаешь, но в объяснение Вадимова прихода обожгло о.Матвея нечаянное подозрение — не подослан ли блудный сынок с бригадой в предотвращение еще не совершенных отцовских преступлений, которые всякий лишенец втайне намеревается совершить? Поелику грех нынче отменяется во всемирном масштабе, то в нежном-то возрасте как устоишь против иного сущего пустячка в обмен на солнечный свет, за девичью любовь, за жилплощадь с удобствами, а кто поскромней, даже за отпускное пособие. Так страшно стало о.Матвею, что с места, внезапным толчком окно распахнув, обе створки разом, по пояс высунулся на воздух под предлогом духоты... Однако, как ни всматривался, нигде кругом Вадимовых сообщников не значилось. Погодка разветрилась слегка, где-то за спиной восходила луна, и, несмотря на волну потепленья, роща понемножку раздевалась к зиме, один листочек опустился на рукав о.Матвею. Преподлая мыслишка озарила искрой ночь и, хотя тотчас погасла в стыде, успела пробудить Вадима из его шокового оцепененья. Благодарение Богу, оттаивала понемножку мглою напитавшаяся душа. Растерянное узнаванье места явилось в его взоре, и вдруг, спрятав лицо в ладонях, свесился головой до самой скатерти. Правда, не всплакнул, как хотелось старикам, но в условиях его душевной окоченелости и мелкостное телодвиженье выглядело ответным рывком в их родительские объятия. Враз и с избытком все было прощено ему, даже бы приоткрылось немножко в придачу к содеянному им. Пускай далеко было до полного сожаленья о случившемся, тем более — отступничества своего, с чего лишь наступает всяческое возрожденье. Зато какие бы административные горечи ни караулили впереди споткнувшуюся душу, отныне взрыхленная страданьем почва пригодна становилась к принятию доброго зерна, подразумевалось то самое — что, по преданиям старины, бесплодную пустыню обращает в цветущий сад.
Все ожило в домике со ставнями и, вспоминали потом, даже свету в лампаде поприбавилось. О.Матвей даже пошикал на всхлипнувшую было матушку, чтоб не мешала вызреванию покаянной печали. Затем произошел обмен мнений по вопросам хозяйственного профиля, настолько плотный, кстати, что Вадиму словечка вставить было некуда, кабы и осмелился вступить в обсуждение собственных интересов.
— Так что перед бурями-то преклонись, Вадимушко, — подвел итоги отец. — И бежать не вздумай, а переживи тебе положенное. Ты еще молод и, когда отпустят из неволи, еще успеешь натворить делов, не падай духом, не плошай. Не гонись за призраками, которые чуть позже на солнечном закате быстрее тени людской убегают в ночь. И обнаружив, вроде меня, на том же солнышке загадочные пятна, столь легко объясняемые наукой и лишь в условно-образном начертании доступные нам здесь, не бросайся опрометью в пылающую тайну во избежание смертельного ожога, подобно отцу твоему. При бывалошних-то гонениях, вспомни-ка, какие темницы ключом веры растворялись, узы какие разрубались мечом смирения. Надо лишь стараться при сохранных костях да без особого увечья вчистую выйти... А станешь отличником подневольного труда, да, глядишь, годика через три, к юбилею, амнистия навернется, вот тебе и столбовая дорога к счастию. С Богом не мудри, памятуя, что сказка должна быть страшная, сабля вострая, дружба прочная, вера детская. Господь утолил досыта мои необузданные мечтания, и вот я лежу, сожалею о случившемся, и оное солнышко светит мне вполнакала, и всякая пища для меня — словно прошлогоднюю газетину жуешь. И вся видимость сущего становится мне прозрачной насквозь для кругового обозрения, и вот уже неинтересна мне опостылевшая земная суматоха, нарисованная на промежуточной пустоте. И слезы стариковские исплакал до конца. Порой лежу теперь и плачу сухими глазами. И вот ты пришел ко мне, возлюбленный первенец мой, и ждал я, что от тебя тепло придет, а от тебя озноб исходит... Поделился бы с нами, что имеешь на уме, чем в мыслях-то спасаешься?
На трудный вопрос Вадим отозвался покорным, красноречивей слов воздыханием, так что тронутый им Егор, ко всеобщей радости, руку примиренья протянул падшему брату:
— Крепись, тебе оттуда лишь бы до порога нашего кое-как доползти, а кров и хлеб тебе обеспечены, пока не осмотришься... — и торжественным срывающимся баском выразил готовность завтра же со своею техникой убраться хоть в щель, где будто бы никогда не бывает тесно, если имеется простор уму. — А лишний рот нас не разорит...
— Лишь бы выселеньице наше отменил Господь, а сапожная-то игла нынче и двоих прокормит, — размечтавшаяся о внуках даже руками всплеснула Прасковья Андреевна. — Я на тот случай, кабы они вдвоем домой-то возвернулись...
Единодушно всеми поддержанный намек на желательную, после выхода на волю, Вадимову женитьбу наглядно показывает, какие головокружительные перспективы стихийно возникали у лоскутовской семьи вопреки прежним, омрачающим соображеньям. Почти все сошлись на том, что после заблаговременной переклейки пустующего аблаевского помещенья, кабы рамы оконные поправить да потолки побелить, то молодожены прямо от венца могли бы въехать сюда на новоселье. Сам Егор соглашался, что тут и ордера жилищного не потребуется по отсутствию конкурентов, ибо вряд ли какой чудак даже из убогих и подшибленных польстится на такое гнилье да еще ввиду близкого сноса. В свою очередь о.Матвей воодушевленно указал на особую пригодность уединенных местностей для умственных занятий, где можно без помех погружаться в глубь разбираемого предмета. К слову, Дунюшка вспомнила, что еще позавчера очень приглянулись ей веселенькие обои в витрине хозмагазина: полевое разнотравье по голубому мрамору. «Если завтра же поспешить, пока не расхватали, они в сухом-то месте хоть все десять лет без порчи пролежат». Невзначай с языка сорвавшийся срок выдавал ее тайные предвиденья, но лишь бы на дурных мыслях не задерживаться, с разгону и не вслух пока стали думать и о невесте. И так как в дружных спевшихся семьях обсуждение сверхсекретных дел зачастую происходит впереглядку, то Прасковья Андреевна значащим взглядом и выставила кандидаткой скромную одну, проживавшую во флигельке за птицефабрикой девушку из старинной, ныне истребленной фамилии, в пору старо-федосеевского расцвета приходившую к Лоскутовым постирать. Правда, выросшая в людском отчуждении, сутуловатая от сиротства и в одиноком ожидании, что вот-вот и ее загребут тем же железным неводом, она по беглой прикидке получалась чуть старше предполагаемого жениха, да и в смысле передового образования не равнялась Вадимушке, но первое время, пока не оправится от пережитого, тот и сам нуждался скорее в безропотной няньке, чем жене, которую по новым-то брачным порядкам легко было и сменить, когда, даст Бог, все наладится; не было сомнения, что полудикарка с благодарностью примет любую перемену в своей судьбе... Были, впрочем, и другие предложенья, по порядку времени не принятые во внимание.
Между прочим, деятельно обсуждая варьянты семейного Вадимова устройства, домашние уже по иного рода соображеньям избегали глядеть на него: чтобы нечаянно не напороться на какую-то ужасную подробность, способную разрушить благостное настроение вечера. За три дня, пока гостил под отчим кровом, то была самая тяжкая по лживости минута, если не считать начального замешательства и еще той, что через сутки ожидала впереди. Какова же была общая радость обнаружить, что Вадим тем временем мирно задремал в отцовском кресле с откинутой к спинке головой. И так как в тех бедственных условиях сон для молодого человека являлся наиболее доступным лекарством, домашние вчетвером отвели его во
