деятели науки и литературы, а за столом духовенства, приглашенного для наглядности монолитного многонационального единства, предавались умеренному веселию православные иерархи, в количестве — два, и по соседству с генеральным муфтием в чалме, время от времени расплывавшимся в обязательной улыбке. По служебному положению смеялись мысленно официанты, переодетая охрана, дежурные разных ведомств и родов, но конечно выразительнее всех и благодарнее, на истерическом фальцете, делал это он сам, под руки уводимый из зала едва не осуществившийся покойник.
Надо считать, во всем дворце лишь трое не поддались той благотворительной спазматической разрядке. Это находившийся в зале пожилой господин в огненной хламиде и с бритым, на редкость шишковатым черепом, по некоторым догадкам — не то второй зам далай-ламы по отделу внешних сношений, не то старейший индийский революционер, полжизни протомившийся в застенках колониализма и попросту не понимавший языка. Со всеми не смеялись Хозяин, сосредоточенный на чем-то предстоящем ему тремя часами позже, да среди еще не отработавших исполнителей программы — теперь уже окончательно обреченный чародей Дымков. В предчувствии скорого, через номер, разоблачительного посмешища он попробовал было себя разок-другой на подвернувшейся мелочишке — не вернулось ли, но нет, оно не возвращалось. Он уже и думать перестал о спасении Вадима Лоскутова, а из потребности укрыться от неизбежного забился вместе с креслом в уголок потише, где и выключился начисто, как бывает и с нами при нервной перегрузке.
Он не слышал, как объявляли следующий номер, и очнулся, лишь когда кто-то властно пожал его бесчувственные пальцы.
— Как, перестал трепыхаться, жердило несчастное? — над самым теменем, добираясь до сознанья и в тоне эпохальной дружбы осведомился генерал. — Выпить не хочешь для храбрости? Ну, вставай тогда... Уж поздно, нам пора, пошли! — и окончательно размякшего, хоть узлом завязывай, повлек его за собой, но — чего Дымков сразу не сообразил — в обратную от эстрады сторону.
Накал праздника заметно снижался, хотя концерт своим чередом еще шел позади, и всякий раз на вопросительную дымковскую оглядку провожатый отвечал пригласительным жестом к безусловному повиновению. Дымков уже не отыскал бы вторично служебный проход, откуда они сразу вступили в ту же теневую, что и в начале комендантскую изнанку Кремля, источенную кривыми безлюдными коридорами. С каждым шагом усиливалось ощущенье постепенного приближенья к тайне, от чего само по себе, возможно преднамеренное раскрытие засекреченных коммуникаций явно постороннему лицу и не завязывая глаз, выглядело авансом безграничного доверия. Спотыкаясь на порожках, образовавшихся от соединения разномерных пристроек, после загадочных блужданий по древнехоромным переходам они спустились в подземный тоннель, оборудованный для аварийных надобностей и, видимо, глубокого залегания, однако без малейшей затхлости, отсыревших стен или положенной в таких случаях отдаленной капели. Цветные кабели бежали в полукруглом своде над головой, а время от времени на низкой виолончельной ноте начинали петь железные шкафы по сторонам, умолкавшие по удалении, а в караулках на узловых перекрестьях склонялись серийного сходства солдаты особого назначения; при шуме чужих шагов они замирали с поднятыми костяшками домино и, проследив генерала, известного им в лицо, продолжали свою бесшумную игру невидимок... Только что описанный маршрут, пример образцовой клюквы, приводится здесь лишь в порядке реконструктивной догадки — каким образом, не выходя наружу, на дождик, спутники проникли в противоположное, через всю центральную площадь, административное здание Кремля. Сам Дымков за всю дорогу не запомнил ровным счетом ничего, кроме утомительной винтовой лестницы да собственного сердцебиенья.
Тут важней всего, что сравнительно в кратчайший срок и напрямки они оказались в полуосвещенной об одном окне, приемной комнате, обложенной дубовой панелью. Того же дерева, с обивкой и канцелярским шкафом устроенная дверь, очевидно в какое-то святилище, самой добротностью работы указывала на значительный ранг его обитателя. Глухая, до полу, штора на окне не позволяла определить местоположенье кабинета. Было в нем что-то от крепостного каземата: никаких звуков не доносилось ниоткуда, никаких бумаг на столах и — ни секретарей, ни часовых поблизости... Лишь четыре обязательных портрета сонно переглядывались со стен, и тем трудней было поверить, что здесь никогда не спят.
— Вот мы и на месте, — впервые за весь путь заговорил генерал. — Я зайду к себе пока, дел поднакопилось, а ты располагайся тут, ничего не делай, отдыхай. Приспичит отлучиться — нажмешь нижнюю кнопку: проводят, укажут и назад приведут. Возможно, придется подождать... Три военных завода на приеме у него, и повестка немалая. Ничего, дойдет очередь и до тебя.
— Значит, они потом, все вместе станут меня глядеть? — с надеждой на какую-то поблажку заикнулся Дымков.
Генерал колебался в чем-то, и допущенная им откровенность объяснялась не столько частной симпатией к этому продолговатому ребенку с птичьими повадками, как необходимостью внушить уверенность в себе перед ответственнейшей беседой.
— Видишь ли, артист всемирный, тут кое-что другое намечается. Хватит тебе публику потешать, пора чем-то посерьезней заняться... Но, конечно, с такой кручи сорваться — не подымешься. Надеюсь, смекаешь теперь, с кем тебе придется говорить, а вернее — молчать с кем. Слушай его без возражений, не утомляй его лицезрением своей особы, слишком-то в глазах не мельтеши... Его надо беречь, потому что другого у нас уже не будет, а бывает, что можно убить ничем. — Он затруднился в формулировке, но, видимо, хотел сказать, что полет гения происходит в состоянии полубезумия, то есть в вакууме, где легко расшибиться об одну бытовую пылинку. — И еще раз повторяю: он очень болен... Даже верит, что ты настоящий ангел, до такой степени болен он. И хотя я тебе друг, но здесь ты проходишь под мою бирку, без пропусков, значит, на мне одном лежит ответственность, и оттого все время буду держать тебя на мушке. Не посмотрим, что ангел... У нас и дьяволы каялись навзрыд, учти! — и в заключение уважительно, что сам же отвезет его домой по окончании аудиенции. Чрезвычайным актом стремился он, по-видимому, не только связать ангела сугубой партийной тайной, какой являлась душевная болезнь Хозяина, но и заранее смягчить неминуемый испуг новичка, если бы в течение встречи проявились вдруг симптомы.
После его ухода, как ни противился Дымков цепенящему безмолвию, снова вскоре накатило спасительное забытье изнеможения. Любопытно отметить, как уже не покидавшее его в тот месяц настроенье безысходности выразилось в необычных для ангела образах, на земной канве. Так приснилось накоротке, будто все, кроме него, уже уехали домой после побывки, и наконец перед долгожданной отправкой обнаруживается пропажа билета, вероятно, украденного из чемоданчика вместе с обиходным барахлом. Среди бесполезной беготни по незнакомым закоулкам кто-то сзади кладет ему руку на плечо... Та же комната, но уже поздно. По безошибочному ощущенью тяжести во всем теле — глухая ночь на дворе. И почему-то кажется, что всю уйму протекшего времени генерал высидел в кресле рядом.
— Вот и твоя очередь пришла, собирайся... доставил ты мне хлопот! — Покровитель заметно нервничает, словно и от него зависит успех операции, которой до конца не знает сам. — Да убери ты к черту свой обезьяний хохол... Ежели ты ангел, так будь почеловечнее! Давай помогу...
Весь в смутной тоске по утраченным пожиткам с билетом на возвращенье, Дымков не противится торопливым манипуляциям над своей особой, только покачивается слегка, когда, прямо из графина плеснув воды на лоб, отчего голова становится свежее, ему ладонью, за отсутствием расчески, приглаживают к переносью мокрую прядь.
— Заседанье там уже кончилось? — сквозь яснеющую муть вспоминается Дымкову.
— Проспал, соня... уж поздно, давно ушли. Хватит, хорош, хоть к венцу... Ну, он ждет тебя, ступай! — и подтолкнул к двери властным жестом, каким плененную птицу кидают с руки в свободный полет.
Лишь теперь Дымков убедился окончательно, что звали его сюда отнюдь не для эстрадных упражнений. Никакого воображения не хватило бы представить порхающее пальто под высоким, в потемках пропадающим потолком в этом слишком обширном и до казенного глянца зашлифованном кабинете. Ничего лишнего не виднелось тут, как в стволе нацеленной пушки.
Кабинет освещался лишь настольной, канцелярского типа, лампой с зеленоватой тканью в прорезях плоского абажура. Стоявший вполоборота к двери, уже знакомый Дымкову Хозяин давешнего пира в полувоенном кителе раздумчиво набивал себе трубку выкрошенным из папирос табаком. Из-за ковровой дорожки и занятый своим делом, он и впрямь не слышал чьего-то появленья на пороге, ибо одновременно
