Беспокойно прозрачный воздух назойливо лез в ноздри, щекотал легкие, приказывал не курить. Но Остап закурил и, закрывая глаза от солнца, посмотрел вверх: солнечные лучи проткнули его молодое тело и вдохнули в него то самое чувство, которое называется вдохновением. Великий комбинатор эффектно выплюнул недокуренную папиросу, c щемящей нежностью взглянул на злого бухгалтера и двинулся через конный двор в сторону правления. Остапа Бендера неудержимо влекла к себе родившаяся в его мозгу новая забавная комбинация.
Глава XXXI
«ТРУДАРМЕЙСКИЙ» ФАНТОМ
В тот день, когда Остап прощался c капитаном Ишаченко в Москве, в Ростове-на-Дону в редакцию газеты «Донской трудармеец» назначили нового главного редактора. Прежнего редактора сняли по второй категории, заклеймив как безответственного головотяпа. Новый глава «Трудармейца» Аггей Трифонович Длинноногов битых четыре часа ходил из комнаты в комнату и знакомился c каждым сотрудником.
– Здравствуйте, товарищи, – приветствовал «трудармейцев» сопровождающий его секретарь парткома. – Это ваш новый главный редактор, товарищ Длинноногов.
– Ну что ж, товарищи, – говорил Длинноногов, – будем налаживать разлаженное дело? Конечно, будем! Хватит, товарищи, лямку тянуть. Будем поднимать газету!
После чего он вытягивал за цепочку карманные часики, смотрел на них, бубнил под нос: «Время – дело. Пора бы уже размахиваться, товарищи!» – тонким негнущимся пальцем захлопывал крышку часов, шел дальше.
И так в каждой комнате.
Все сотрудники вдохнули редакционный воздух широкой грудью: прежний редактор Короткошеев был типичным бюрократом, при котором «трудармейские» дела расползлись по швам. Руководство его заключалось в том, что он изо дня в день произносил одну и ту же заученную фразу: «Руки и ноги надо ломать такому безалаберному коллективу!» Аггей Трифонович всем понравился. И в самом деле, как может не понравиться руководитель высокого роста в весьма элегантном костюме и c легкими интеллигентскими морщинками на лице!
Но на другой день случилось невероятное: этот самый интеллигентный руководитель заперся в своем кабинете, окна которого были занавешены коричневыми ситцевыми занавесками c выцветшими разводами, никого не принимал, никаких указаний не давал, на телефонные звонки не отвечал.
В последующие дни повторилось то же самое.
Некоторые везучие «трудармейцы» заставали Аггея Трифоновича только в уборной, где, по понятным причинам, о чем-либо вопрошать было неэтично.
«Трудармеец» стал трещать по швам пуще прежнего. Приезжали из горкома, грозили – никакого эффекта. Трещал «Трудармеец». Приходили два ответственных работника из исполкома, грозили – ничего не изменилось. Аггей Трифонович лишь разводил руками, да оправдывался: «Налаживаем разлаженное дело! Трудно? Конечно, трудно! Сами видите, все запущено!» и, проводив ответственных товарищей, запирался в своем кабинте и сидел в нем, точно сыч.
И казалось, что нет такой силы, которая могла бы противиться сложившемуся положению вещей.
Когда из редакции началось бегство сотрудников и тираж газеты упал до десяти тысяч, когда «трудармейская» акула пера репортер Аполлинарий Холодный вместо передовых статей принялся строчить донос на редактора, начинающийся со слов «Очередной номенклатурный дурень...», в кабинете c выцветшими занавесками появился призрак первого в истории человечества вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина.
Агеей Трифонович сидел за письменным столом и преспокойно отдавался чтению брошюры московских литгениев «Котлован победы». Увидев призрака, он изменился в лице, в глазах выразилось крайнее недоумение, сердце сжалось, коленки задергались, а руки совсем машинально швырнули брошюру в сторону.
– Владимир Ильич? – выжал из себя главред.
Вождь кинул на него победоносный взгляд и без промедлений приступил к существу дела.
– Основной пйичиной, заставившей меня подняться со смейтного одйа, послужила ваша безалабейность!
Нет, это был не обыкновенный призрак, изо рта Ильича пламя не полыхало, глаза не светились. Вид у Ленина был такой же, как на фотографии, висевшей рядом c пальто, простреленным эсеркой Каплан, в музее Ленина в Москве: слегка наклоненная голова, долгий, задумчивый, ушедший в себя взгляд. Лицо было светлым, совсем не желтым, то есть на слоновую кость оно никак не походило. Сам Ильич был, как всегда, в черном костюме, черном галстуке, черном жилетике c черными пуговицами и черном пальто внакидку.
– Это же нереально! – громко воскликнул Аггей Трифонович.
Владимир Ильич посмотрел на Длинноногова ввинчивающимся в него взглядом. Он любил так смотреть. Выдержав долгую паузу, он ехидно улыбнулся и c увлечением втемяшил:
– Йеальность это только то, в чем мы себя убеждаем. Шучу, батенька, шучу. Но я – здесь. Значит, я существую.
– Неужели это вы? – вторично воскикнул Длинноногов.
– Вы что ж думаете, что я пойожден вашим йазгойяченным вообйажением?
– Вы – фантом!
– Я вождь! Вождь мийового пйолетайиата! Не ждали, товайищ йедактой, вождя?
– Отдохнули бы, Владимир Ильич, – беспечно заметил Длинноногов, – поехали за город c девочками.
Ленин бросил на редактора недоуменный взгляд и во весь голос возбужденно вскрикнул:
– Вот именно, батенька мой, c де-во-чка-ми! А не c этой политической пйоституткой Тйоцким!
– Троцкого давно сослали.
– Сослали, вы говойите? А почему не йастйеляли? Его надо пйенепйеменно йасстйелять! Пять лет йастйелла – и басточка!
– Владимир Ильич, – глупо продолжал Длинноногов, чувствуя легкое головокружение, – каждый должен быть на своем месте: вы в мавзолее, я здесь, в кабинете.
Ленин, удивленный странными словами редактора, покраснел, сощурил один глаз и посмотрел на главреда точно так же, как главврач немешаевского Дома скорби профессор Мешочников смотрит на своих пациентов, когда те ему говорят: «Сволочь вы проклятая, профессор! Заканали мы от вашей кашки!», но быстро собрался, краска сбежала c его лица.
– Как же, батенька, я могу быть в мавзолее, когда вы у себя в кабинете занимаетесь ейундой?
Аггей Трифонович задвигал губами так, точно горел желанием сдуть со щеки комара.
– Мы работаем, товарищ Ленин! Освещаем... нищь и оголь.
– Йаботаете? Вы, товайищ, не йаботаете! Вы, товайищ Длинноногов бездельничаете! Вы в гейоическую эпоху котлованов и подъемных кйанов вносите йазвйят в советскую пьессу! И я вас от души ненавижу.
– Владимир Ильич, извольте отправляться назад, в мавзолей! – настаивал Аггей Трифонович. – Я не могу тут c фантомом поднимать газету!
– Именно поднимать! – ничуть не смутился вождь. – Непйеменно поднимать! На такую высоту, на котойой еще не стояло человечество! Это вам, батенька, не в аквайиуме ноги мыть!
– Причем тут аквайиум? Я говорю про мавзолей!
– Как же я могу лежать в мавзолее, когда вы, словно заноза в моем сейдце, тьевожите мозг вождя мийового пьелетайиата?
– Ваше место под Красной стеной.
– А мы, майксистские начетчики, не потейпим, Аггей Тъифонович, йазгильдяйства! Вот,
