лубянских «евграфов» жили названные поэты, да и сам Пастернак, совершивший такой постыдный сговор со своей совестью?
Шел 1957 год.
Помню, как по возвращении из Переделкино от Пастернака мама почему-то шепотом сообщила мне:
– Борис Леонидович сказал, что этот роман («Доктор Живаго. –
Лицо у нее было перепуганное, страдающее.
Дремучее невежество Хрущева в вопросах искусства было уже хорошо известно. Вокруг освободителя народа от «культа личности» Сталина уже роилась компания всяческих проходимцев, старающихся нагреть руки на новой конъюнктуре. Кем-то из этой компании роман Пастернака был представлен Хрущеву как «нож в спину» его гуманистической политике. При болезненном, измордованном Сталиным самолюбии его бывшего соратника этого оказалось вполне достаточно. Хрущев – что для него естественно – романа сам не читал. Да и зачем? «Верные люди» вовремя дали «сигнал» и – размахнись, рука, раззудись, плечо!
Любителя народных пословиц и поговорок теперь могло остановить только уничтожение обидчика.
Все это пронимали близкие друзья Бориса Леонидовича, но их усилия отвести от Пастернака удар пропали даром.
Не могу не сказать еще об одном обстоятельстве, прямо связанном с характером Бориса Леонидовича.
Отказ от Нобелевской премии в смысле психологическом, глубоко личном, – это, в сущности, та же история со злополучным архитектором. Став лауреатом Нобелевской премии, Борис Леонидович к своим восхвалителям вне родины уже не чувствовал живого интереса. Его душевные силы сосредоточились на желании скорейшего признания на его родине. Он возжаждал чудесного обращения в свою веру, прежде всего тех, кого – и он это знал – можно было заставить «обольститься» Пастернаком только по постановлению партии и правительства. Но чем страшнее была травля, тем больше его душа жаждала чуда признания от никогда не уважаемых им и не ценимых ни во что людей.
Так неужели, в конце концов, и эти «межеумки» не заплачут? Без этой «победы» он не мог чувствовать себя счастливым.
В одно из воскресений снежной зимы 58-го года мы, Ливановы, приехали в Переделкино. Я готовился к первой своей роли в кино и отращивал усы.
Мы шли по дорожке между высоких сугробов. Светило зимнее, яркое и холодное солнце.
Борис Леонидович встречал нас, стоя на обледенелом крыльце. На нем была старая меховая безрукавка, у ног крутились две лохматые собаки.
– Вася! Боже мой, это теперь никакой не Давид Копперфильд, а какой-то князь Трубецкой!
В этот день Пастернак читал нам «Вакханалию». В середине чтения жена Пастернака Зинаида Николаевна резко поднялась и вышла из комнаты.
– Ну, Зи-ина! – загудел ей вслед Борис Леонидович. – Это же не имеет отношения, это же стихи!
Больше мне не суждено было увидеть Пастернака.
Юмор Бориса Ливанова
Шутки, остроумные замечания и определения моего отца, прославленного артиста и режиссера Московского Художественного академического театра моментально становились достоянием городского фольклора. Благодаря своей афористичности со временем некоторые утрачивали авторство, воспринимались как народные.
В последнее время объявились пошляки, охочие приписывать Борису Ливанову остроты, которые он никогда не произносил, в ситуациях, в которых никогда не бывал.
Поэтому-то я и решил, дорогие читатели, познакомить вас с подлинно ливановским юмором.
Старый знакомый Ливанова при встрече:
– Борис, посмотри, какую дурацкую, уродливую трость мне подарили!
– Ты так думаешь? А, по-моему, она тебе очень к лицу.
Один драматург принес Ливанову свою пьесу о Курчатове.
Борис Николаевич прочел пьесу и, встретившись с автором, сделал ему ряд конкретных замечаний и предложений по доработке, без которой, по мнению Ливанова, пьеса была не готова для сценического воплощения. Тем более что драматург хотел, чтобы Ливанов пьесу ставил и сам играл роль Курчатова.
Вместо продолжения работы драматург отправил свое произведение на закрытый конкурс Министерства культуры, где получил первую премию.
После этого позвонил Ливанову:
– Борис Николаевич, вы будете ставить мою пьесу?
– А вы ее доработали?
– Нет. А вы разве не знаете мнение Министерства культуры?
– Знаю, – ответил Ливанов. – Но я могу поставить пьесу, а мнение я поставить не могу.
Ливанов требует от актера, чтобы тот точно выполнил его режиссерское задание. Актер пробует раз, другой, третий.
– Борис Николаевич, я не могу это сыграть. Я еще молодой актер. Мне 28 лет.
– В твоем возрасте лошади уже дохнут!
Идет генеральный прогон спектакля «Егор Булычев», актеры в гриме и костюмах. Внезапно Настасья Платоновна Зуева, исполняющая роль Знахарки, прерывает сцену, подходит к рампе и спрашивает, обращаясь к Ливанову-режиссеру, в темный зрительный зал:
– Боречка, я забыла, какая у меня здесь «сверхзадача»?
– Какая «сверхзадача», Настя! – простонал в ответ Ливанов. – Билеты уже продают!!!
Театральный критик, выступая на юбилее артиста Юрия Леонидова, называл его роли «полотнами».
– Когда наш юбиляр создавал это полотно... А в этом, сотворенном им полотне... и т.д.
После выступления критика Ливанов сказал юбиляру:
– Юра, я думал, что ты – артист. А ты, оказывается, полотняный завод.
Один молодой актер на гастролях театра отмечал свой день рождения, который завершился пьяным дебошем в гостинице, где проживала труппа.
На следующий день почтенный мхатовец старец М. Кедров выговаривал провинившемуся:
– Не понимаю, зачем надо было пить водку? Ведь можно было отметить свой день рождения лимонадом.
– Ну, тогда это был бы твой день рождения! – заметил Ливанов.
После войны Алла Тарасова, прославившаяся в роли Анны Карениной, оставила своего мужа И.М. Москвина и стала женой героического летного генерала Пронина. Пронин был крепыш среднего роста, очень широкоплечий, почти квадратный, с ничем не примечательными чертами лица.
Стареющий Москвин воспринял уход жены болезненно, в театре ему сопереживали. Тарасовой, очевидно, хотелось найти какое-то достойное оправдание своему поступку.
– Борис, – обратилась она к Ливанову, – правда, Пронин – это вылитый Вронский?
