отвечал как мог более осторожно, впрочем, избегая лжи, и старался в своих ответах не очень распространяться. На вопрос о Наследнике он лишь пожал плечами — это отозвалось болью — и вяло ответил, что последние дни Наследника не видал, а так их, юнкеров, почти каждый день гоняли играть с Наследником в солдатики.
Он не ожидал ничего хорошего от этого разговора — с дезертирами везде разговор короткий, а деревьев в округе много. Однако пока он еще зачем-то был надобен генералу, и его отослали под надзор полкового профоса — ноги заковали в цепи, зато дали стакан водки, чтобы приглушить боль. Он проспал под телегой в обозе остаток ночи и почти весь следующий день. Проснулся, когда в лагере дали сигнал к ужину; профос, здоровенный усатый дядька, принес ему миску густой похлебки и фунтовую краюху хлеба. Менкар похлебку съел, а на хлеб ему смотреть не хотелось; очень хотелось пить, но вина или пива арестованным не полагалось, а денег, чтобы купить, у Менкара не было: все ночью выгребли из карманов солдатики, пока отвязывали его от крыла. Только что дареное колечко на пальце оставили, не польстившись его грошовой ценностью. Сырой же воде Менкар, как всякий краевик, не доверял, а потому развел костерок и в своей миске прокипятил воду, добавляя туда молодых листьев с недалекого кустарника; листья придали кипятку хоть какой-то вкус. Однако в миске много не накипятишь, и профос, сжалившись над его мучениями, дал-таки ему полуведерный котелок и для заварки отсыпал из своих запасов сушеной грушевой травы:
— От жара неплохо помогает, а ты вроде как горишь весь…
Менкара и в самом деле лихорадило; он жался к быстро прогорающему костру, не обращая внимания на то, что происходит вокруг.
А лагерь Расальфагов был встревожен: ночная тьма сгустилась, а в замке Ришад еще не зажегся ни один огонек. Впервые за многие годы ночной Ришад стоял темный, как будто был совершенно безлюден.
Или вымер.
В конце концов генерал послал за Менкаром, и задремавшего было Менкара растолкали и опять потащили к князю.
— Что это значит? — спросил князь, указывая на темную громаду замка, возвышавшегося вдалеке.
Менкар сначала не понял вопроса.
А когда до него дошло, он, внутренне помолившись, ровным, холодным голосом произнес:
— Это значит, что умерла государыня Императрица.
Расальфаг непонимающе посмотрел на замок, потом снова повернулся к Менкару.
— Что ты городишь, дезертир? — сказал он. — Не таким должен быть траур по Императрице!
Потом до него дошло и он произнес:
— Ты хочешь сказать, что она приказала?.. — Князь не закончил.
Только вчера он лично назначил штурм замка через два дня и велел не брать пленных… Но одно дело отдать подобный приказ, и совсем другое — вдруг узнать, что пленными брать некого.
Его охватил гнев. Князь с презрением обернулся к Менкару:
— А ты, значит, крыса… — Он не договорил и презрительно сплюнул Менкару под ноги.
«Хорошо, что не в лицо, — подумал про себя Менкар. — До него я, конечно, все равно не добрался бы, но зато хоть сам пока жив останусь».
— Я краевик, ваше сиятельство, — четко сказал Менкар вслух, надменно выпрямляясь. — Я не могу оскорбить честь моих предков, совершив самоубийство.
— А колесование не оскорбит чести твоих предков, а, дерюжный дворянин? — рявкнул Расальфаг.
Князь погорячился: дворян в Империи колесованию не подвергали даже после гражданской казни — оберегали честь предков. Повесить — да, могли.
— От врагов любая смерть почетна, — отчеканил Менкар и только потом подумал с холодком в душе: «А вот возьмет и действительно колесует…»
Но князь махнул рукой и пошел прочь. Распоряжений касательно Менкара он не дал, поэтому того оттащили в сторону и опять отдали на попечение профосу.
Остаток ночи Менкар спал, а в лагере Расальфага бодрствовали все, даже сам князь. Послали разведчиков в замок. Те долго возились с воротами, уже не пытаясь скрыть шума, но никто из замка не отозвался и отпора не последовало. Ворота открыли, и разведчики проникли в замок. Вернулись они не скоро и принесли князю весть, которой ожидали все: Императрица и все до единого обитатели замка мертвы; Наследник — ни живым, ни мертвым — не обнаружен.
Это последнее обстоятельство стало для Расальфага весьма неприятной неожиданностью.
Он, не дожидаясь рассвета, сам срочно выехал в замок. Вскоре туда же доставили и Менкара — юнкер был единственньм человеком, который хоть что-то мог сообщить.
Менкар попал в Ришад на рассвете и с первыми лучами солнца увидел во дворе неровные ряды упавших тел. Военные — офицеры, солдаты, юнкера — предпочли смерть от оружия; судя по тому, что у некоторых имелись огнестрельные ранения, офицеры добивали из аркебузетов тех, у кого дрогнула рука.
В большом двусветном зале, где в былые дни устраивали балы, лежали тела гражданских — от кухонных рабочих до придворных дам. Их собрали здесь, а потом раздали каждому по большому хрустальному бокалу, где было вино с ядом; яд был быстродействующий, люди умирали после первых же глотков, и сверкающий паркетный пол в зале был усыпан битым хрусталем и залит подсыхающими лужицами розового вина.
На возвышении в кресле, одетая в полный торжественный убор, сидела Императрица; ее глаза были открыты, а яд почти не исказил лица, она казалась живой. На ступенях у ее ног лежали дама Порри-ма и — тут у Менкара дрогнуло сердце — девочка в ярко-голубом платье. На какое-то мгновение ему показалось, что это действительно Эйли, княжна Сухейль Делено, невесть каким образом вернувшаяся в Ришад. Потом он увидел лицо и вспомнил, что видел эту девочку в комнате белошвеек, она всегда тихонько сидела с коклюшками и посматривала на товарок и их кавалеров пугливым любопытным взглядом. Он догадался, что в последние минуты Императрица поняла, что одновременное исчезновение Наследника и княжны Сухейль вызовет у Расальфага вполне обоснованные подозрения.
Брезгливо стараясь не наступать на разметанные по полу одежды умерших, князь Расальфаг прошел к возвышению и какое-то время смотрел на Императрицу. Потом сделал знак, и несколько его офицеров подняли кресло с покойной и унесли во внутренние покои.
Князь явно узнал Порриму, а после того, как глянул на лицо девочки в голубом, обратился к Менкару:
— Кто эта юная дама?
— Таласская княжна Сухейль Делено, — не дрогнув лицом солгал Менкар.
Князь сделал знак, и девочку тоже унесли.
Расальфаг прошелся по залу, но его интерес уже был исчерпан, и он ушел куда-то во внутренние покои. Менкар остался; его заставили опознавать придворных, и он называл имена, а умерших заворачивали в простыни и складывали рядами вдоль стены замка, снабжая каждого табличкой с надписанным именем.
Людей из замковой обслуги — тех, что попроще, — Менкар знал не всех, а все же и те имена, что он назвал, куда-то записали, а потом похоронили всех простолюдинов в общей могиле на холме в полумиле от замка; дворян неродовитых похоронили там же, но в отдельных могилах. А с титулованной знатью, в основном с дамами из свиты Императрицы, поступили иначе: их тела сожгли, каждое отдельно, а прах собрали для передачи родным. Для Императрицы и девочки, названной Менкаром Сухейлью, сделали свинцовые гробы и, залив их прозрачным специальным зачарованным медом, повезли в Столицу.
Менкара, как единственного свидетеля и человека, последним видевшего Императрицу живой, отправили обозом следом — в цепях, но не пешком, а в телеге.
Замок же Ришад князь Расальфаг велел разобрать по кирпичику, а потом срыть и тот холм, на котором он стоял; он полагал, что Императрица приказала скрыть тело Наследника, чтобы никто не мог сказать: «Да, я видел Наеледника живым».
