Женщина резко выключила проигрыватель, и Тоська подумала, что зря, пластинка ей понравилась.
– Горе какое? – спросила Тоська.
– Нет, – бодро сказала красивая женщина, – просто так. Не обращайте внимания.
Тоську назвали на «вы», и она снова удивилась. Никто никогда не называл ее так.
Красивая женщина расписалась в зеленой книжке, и Тоська, ничего не понимая, вышла из пятьдесят первой квартиры.
«Вот, – думала Тоська, – одни люди письмам радуются, другие плачут». Правда, чтоб плакали прямо при ней, Тоська первый раз видит. Нина Ивановна говорит, время сейчас другое. Она почтальоном работала, когда война была. Каждый день похоронные извещения носили. Нина Ивановна говорит, их никогда в ящики не бросали, а отдавали из рук в руки и старались, чтоб при людях. А то, бывало так, достанет женщина похоронную из ящика и тут же падает, и помочь некому. Нина Ивановна говорит, все время бегали в «Скорую помощь» звонить. Вот какая была работа.
Тоська представила себе, как мать получила то письмо. Отца убили в сорок пятом, в мае, и извещение пришло после Дня Победы. Радовались, что война кончилась, ночью мать услышала по радио про Победу, бросилась в чем была к Федорихе, они обнимались, целовались на радостях, говорили, что вот теперь уж и мужики скоро воротятся, а через несколько дней принесли извещение. Отец Тоськин еще осенью был дома: получил орден, и ему дали отпуск, а весной, перед самой победой, погиб. Так Тоська и не видела своего отца.
Она родилась в июне сорок пятого года, после войны, и не знала, как все это было. Но она понимала, что жили тогда не так, смеялись, если смеялись, не так, и плакали тоже не так. Она не знала, как все это было, но чувствовала, что между тем, что есть, и тем, что было, лежит целая пропасть. Или высокий водораздел, через который ей не суждено заглянуть. И в этом она не виновата, просто родилась она позже, уже за пропастью, за водоразделом…
Теперь плакали по-другому, и, подумав про отца, которого она не видала, про мать, которая получила похоронку, ожидая ее, Тоську, она решила, что беду красивой женщины можно пережить. Все пройдет, философски подумала Тоська, дождется, если любит.
И сама удивилась своим мыслям, их трезвости, тому, что размышляла она не как Тоська, а как, например, мать.
8
Странные дела стали твориться с Тоськой. Она носилась с почтой, не зная устали. Она улыбалась всем встречным, и ей казалось, что люди на белом свете живут только добрые. Если кто-нибудь из почтальонов болел, а это ведь тоже случалось, она разносила почту за двоих. Дома она отстранила мать от кройки и шитья, прямо со слезами добилась, чтобы мать хоть это отдала в ее владение. Брала Нюриного Лешку из садика и гуляла с ним допоздна, пока Нюра перешивала свои старые платья.
Словом, она крутилась как волчок и совсем не уставала. Мать подозрительно поглядывала на Тоську, но ничего не говорила. Да и что она могла сказать? Ведь письма Тоська получала прямо в отделении.
А Олег писал часто. За первым суховатым, неловким письмом стали приходить другие – длинные и интересные. Это как два человека встречаются после долгой разлуки, и сначала вроде сказать нечего, а потом разговорятся и говорят, говорят… Тоське ж прибавилось еще храбрости – все-таки говорить с человеком, когда не видишь его в лицо, проще, спокойнее, можно все обдумать без спешки.
От письма к письму больше и больше открывались они друг другу.
Тоськины письма были сумбурные, они походили на песню какого-нибудь ханта, который едет по тундре и поет про все, что увидит вокруг. Она писала и про Нюру, и про «Поля Робсона», про Яшку и, конечно же, про то, как пахнет яблоками в посылочном отделе.
Олеговы письма были строгие, как оно и полагалось солдату. Он описывал свою службу, ребят, которые с ним дружат, и, конечно, парашютные ученья.
Однажды, получив письмо от Олега, Тоська даже всплакнула. Оказывается, у них были учения, прыгали с большого реактивного самолета. И вот у Сережи – Олег и раньше про него писал, у них рядом койки – парашют раскрылся, но плохо, запутался в стропах. Сережа стал падать на землю. Олег сразу за ним прыгал. Сам, пишет, не знает, как все случилось. Он выхватил нож – каждому парашютисту полагается острый нож, мало ли, стропу надо обрезать или еще что, – и кинулся вниз, не открывая парашюта. Когда пролетел рядом с Сережей – тот падал все-таки медленней, – успел его схватить, Сережа за Олега тоже, как за соломинку, схватился. Олег обрезал его парашют, а потом открыл свой. Так и приземлились оба, обнявшись.
Тоська прочла это письмо затаив дыхание, все ясно себе представив – как, отчаявшись уже, Сережа думал, что ему конец, крышка, и как Олег летел за ним без парашюта, раскинув ноги и руки, разрезая небо ножом. Слезы набежали сами собой, она тут же написала Олегу взволнованное письмо, очень трогательное, потому что представила себе на минуту, что было бы, если б Олег разбился… Она даже глаза от страха зажмурила.
Вечером Тоська смотрела старые газеты и вдруг в одной увидела заметку про то же, о чем писал Олег! Все было точно так, только по газете это случилось в Калинине и ребята были вовсе не солдаты, а спортсмены, рабочие. И фамилии у них были совсем другие. Остальное совпадало. Тоська остолбенела. Неужели там, в газете, все перепутали? Ну, нет, не может быть! Потом подумала, что ведь страна-то большая, может и такое быть – почти в одно время случиться одинаковое в разных концах земли. Никогда еще Тоська не была так взволнована. Выяснилось, что она совсем не знает Олега, а он вон какой! А она, Тоська? Обыкновенная, серая внутри, жизнь у нее простая и неинтересная, и ему, человеку, совершившему такой, можно сказать, подвиг, с ней будет неинтересно и говорить.
Эта мысль, казалось, едва проклюнулась в Тоськиной голове, но сразу пустила цепкие корешки. Настал день, когда она заговорила об этом с Яшкой…
Думала ли когда-нибудь Тоська, что она так подружится с Яшкой? С Яшкой-грачом, вихлявым и хвастливым парнем. Совсем он не таким оказался, как ей раньше казалось. Бывает так, лежит ветка, сверху вроде гнилушка, хлопнешь ее о колено, а слом здоровый, молодой, втыкай в землю – и к весне ветка зазеленеет, пойдет в рост. Так и у Яшки. Как увидел он эту Олю, так все хорошее в нем словно наружу пролилось, прояснился весь.
Яшка только и говорил, только и рассказывал об Оле, и чем дальше, тем Тоська больше понимала, что эта Оля для него не просто красивая краля, которую он забыть не может, а как та таинственная незнакомка.
Тоську когда опрашивают, какая у нее любимая картина, она всегда говорит – «Портрет незнакомки» Крамского. Как увидела Тоська первый раз эту картину в «Огоньке», сразу вырвала, чтобы повесить над кроватью. Конечно, в музее эта картина еще лучше, но она в Москве, в Третьяковке, а в Москве Тоська никогда не бывала. Но, встречая «Незнакомку» в журналах, Тоська всегда вырезала ее и не жалела об этом, потому что каждая репродукция непременно открывала ей что-нибудь новое в любимой картине.
Вот так же, наверное, Оля для Яшки, как эта незнакомка для художника Крамского, думала Тоська. Только Крамской так и не увидел больше свою незнакомку, а Яшка ее видит каждый вечер.
Яшка, конечно, не художник, ну и что ж. Разве обязательно быть художником?
Теперь каждый день после работы, переодевшись только, Яшка мчится к Олиному заводу и стоит на противоположной стороне. Когда Оля работает в первую смену, ему легче, потому что он успевает прибежать со стройки домой, переодеться, а потом прийти к заводу, смешаться с толпой и быть совсем рядом с Олей. Если же она во вторую смену, Яшке хуже. Народу мало, и Яшка боится, что Оля, увидев мрачную фигуру, идущую за ней, испугается. Но Яшка научился провожать Олю так, что она даже и не подозревает об этом.
Странно все-таки любовь действует на людей… Теперь, когда Яшка говорит об Оле, он уже не
