Сосед появился передо мной, не улыбаясь, засунув руки в карманы, и ждал довольно сумрачно, что я скажу.
– Ты боксу научить просил, – сказал я, предчувствуя легкую победу над этим широкоплечим увальнем. – Не передумал?
– Аха! – сразу повеселел Васька. – Айда! – И пошел вслед за мной в прохладу сиреневых кустов, которые росли за домом.
Стоял сентябрь, мы оба уже учились: я – в школе, Васька – на своих таинственных курсах счетоводов, а на улице было тепло, настоящее бабье лето, и по хмари в Васькиных глазах я понял, что ему совсем так же, как и мне, заниматься в такую погоду ужасно неохота.
Я снял рубаху, Васька разделся тоже, я стал боком, как требовала боксерская книжка, спрятал подбородок за плечо, выставил кулаки.
– Вот так! – велел я Ваське, подпрыгнул и тихонько стукнул противника в грудь. – Подбородок кулаком прикрывай, – объяснял я ему, подобрался еще раз и ударил снова.
Кулак словно стукнулся о каменную стенку, рука заныла, и в ту же минуту кусты сирени стали расти как-то боком, размахивая ветвями, хотя никакого ветра не было.
Охнув, я опустился на коленки.
– Ты чо! Ты чо! – слышался издалека, будто из-за толстой стены, голос тети Симиного племянника, потом он исчез, и вдруг я вздрогнул – на лицо текло что-то холодное и приятное.
Я открыл глаза. Василий Иванович испуганно улыбался мне и лил из эмалированной кружки воду.
– Я не нарочно, я не хотел, – говорил он смущенно. – На-кось вот, – и приложил к моему носу холодный лист подорожника.
Я поглядел на землю. Прямо передо мной, в песке, выбив неглубокие ямки, чернели капли крови.
«За что?» – думал я, наливаясь слезами.
Ведь у меня и в голове не было, чтобы драться. И книжку о боксе я не для того доставал. Я собирался всего-навсего научить Ваську. Всего-навсего доказать, что и я не лыком шит, не один он в сапогах с загнутыми голенищами. А он… он…
Я старался разозлиться на Ваську – ни за что ведь ударил по носу, – но почему-то ничего у меня не выходило. Вся злость куда-то подевалась, даже, наоборот, я чувствовал, кажется, себя легче, свободней, будто с меня свалилась тяжесть.
– Я ведь не хотел, – повторял Васька, боясь, что я зареву, – ведь не нарошно.
«В самом деле, – подумал я. – Он бы мог меня одной левой. Сам виноват, трепло несчастное. Боксер называется!»
Я попробовал было подняться, но Васька велел мне лежать, чтоб скорее прошло. Я послушался, а он виновато говорил:
– Это фигня все – боксы разные. Руками только машут. Хошь, драться по-мужицки научу? – Я мужественно кивал головой. – Сперва знаешь куда бей? По уху!
Я лежал, кося глаза на зеленый подорожник, прикрывающий мой нос, – подорожник занимал полнеба и походил на зеленую землю, – слушал Васькино бормотание, и мне казалось, что мы с Васькой старые-старые приятели, с самого, может, первого класса знакомы или еще даже раньше.
Я вспомнил, что дома, на столе, лежит раскрытая книжка по боксу, вспомнил, как соображал, чем бы Ваську удивить, и засмеялся. Все это было теперь смешным и ненужным…
Вот так странно мы с Васькой подружились и теперь, как только сходились – я из школы, Васька со своих курсов, – сразу же перекликались через стенку.
– Вась! – кричал я, хотя вполне можно было говорить спокойно и он все равно бы услышал. – Чо делаешь?
– Пишу, – отвечал он, не укрощая свой голос, и я сквозь стенку слышал, как скрипит и царапает бумагу соседово перо.
Писание у него выходило плохо – его за это на курсах счетоводов ругали, но Васька убеждал меня, что это не главное.
– Главное, – говорил он, – считать! Счетоводу главное в арифметике не ошибиться. Сложить, вычесть, помножить, разделить.
Васька в арифметике никогда не ошибался. Он даже семилетки не кончил, а на курсы счетоводов только с семилеткой принимали. Но его взяли. Потому что Васька считает как сумасшедший. Прямо без передыху. Спросишь его, он губами чуть пошевелит и сразу отвечает.
– Двести сорок девять помножить на четыреста двадцать шесть! – кричал я.
И не проходило полминуты, Васька басил:
– Сто шесть тысяч семьдесят четыре.
Сперва я Ваську проверял, считал на бумаге столбиком, но потом надоело – он никогда не ошибался.
– Тысяча семьсот восемьдесят четыре умножить на девять тысяч шестьсот семьдесят пять! – орал я в неописуемом удовольствии.
– Семнадцать миллионов двести шестьдесят тысяч двести, – будто машина, отвечал Васька, и, пока он молчал, я даже сквозь стенку явственно ощущал, как шевелит он толстыми губами.
Мама и бабушка, когда мы занимались устным счетом, одобрительно поглядывали на меня, видя, верно, в этом занятии хорошую сторону Васькиного на меня влияния, советовали Ваське, чтобы теперь он мне задал какую-нибудь задачку. Васька послушно спрашивал что-нибудь – сорок восемь, например, на восемьдесят шесть, – и у меня получалась белиберда, приходилось доставать бумагу и черкать быстро карандашом. Нет, что ни говори, такие таланты даются не каждому, такому не выучишься, это от рождения или от бога, как говорила бабушка.
К Васькиной чести надо сказать, что он своим удивительным талантом совсем не гордился и даже, напротив, жаловался мне, что в деревне к нему все приставали – главный бухгалтер приходил с какими-то большими листами и вечера напролет его мучил. А уж про ребят, если у кого не выходили задачи, и говорить нечего. Из-за этой его непонятной даже ему самому способности Ваську и отправил председатель в город на курсы, хотя стремление в жизни у него было совсем другое.
Васька мечтал стать конюхом.
Иногда мы с ним уходили погулять, шлялись по мокрым осенним тротуарам под шелест мелкого дождя, и Васька, не понижая голоса и не стесняясь прохожих, толковал мне, какая лошадь бывает каурая; это я у него требовал объяснить, как понимать надо «Сивка-бурка, вещая каурка». Говорил про лошадиные хитрости. Оказывается, и лошадь хитрить умеет: брюхо надуть, когда ей седло надевают, а потом его на полном скаку сбросить. Говорил, что поить коня после долгого бега нельзя, что, когда лошадь куют и забивают ей в копыта железные гвозди, чтоб подковы держались, ей не больно, и всякое такое.
Васька говорил кратко, одними восклицательными предложениями, но как-то очень азартно. И после нескольких таких прогулок мне ничего на свете не хотелось больше, чем покататься верхом на лошади.
– Скачешь! – громыхал он на всю улицу. – Скачешь! А она! Крупом – брык! И летишь через голову! А сама! Отойдет в сторону и травку хрупает! И глазом на тебя – зырк, зырк! Вроде подмаргивает.
Васькино круглое лицо в такие минуты сияло, белки глаз страшно блестели, и весь он был какой-то отчаянный.
– А ты пахал на лошади-то? – спрашивал я с интересом.
– Но! – кричал он с удовольствием.
– И запрягать умеешь?
Васька гулко хохотал, удивляясь моей безграмотности:
– Да я же у конюха помощником работал, дурелом ты этакий! Все делал, что надо. И корму задавал, и поил, и драил, и навоз убирал.
Однажды вечером мы шли с Васькой по полутемной улице, и вдруг по булыжнику навстречу нам зацокали копыта. Это ехали золотари. Пять или шесть лошадей тащили бочки, копыта выбивали о булыжник
