Веснушчатая докторша смотрит на Сережу, ничего не понимая.
– Вот, сколотил, – говорит он подавленно, – сам, поскорей.
– Гроб? – догадывается врачиха, и Сережа кивает. – Мальчик! – говорит она. – Мальчик! Это же очень большой, – но спохватывается. – Ты зря, зря, – говорит она, – мы хороним сами таких маленьких. Понимаешь, сами. Ничего не нужно, пусть только потом придет отец. Когда поправится…
Сережа выходит из больницы с ящиком. Приходит с ним домой.
– Что за чемодан? – спрашивает бабушка.
– Младенец помер, – деловито отвечает Сережа и смотрит на бабушку взрослыми глазами.
4
Перед бабушкиным отъездом Сережа возвращается в школу. Ребята смотрят на него как на новенького. Да ведь так оно и есть, если подумать. Он теперь совсем иной, чем прежде.
В классе Сережа сидит тихо, не шелохнется. Но мало что слышит. Отвечает вяло, честно говоря, просто плохо. Но учителя его жалеют, ставят тройки. Кроме Литературы. Вероника Макаровна вызывает его часто, задает легкие вопросы, самые легчайшие, не дает до конца ответить, кивает одобрительно, ставит пятерки и четверки.
«Хочет подбодрить, – думает Сережа, – нашла способ!..» Ему эти отметки безразличны, как безразлично все. Почти все.
Он смотрит на Ваську. Ждет, когда обернется. Грустно улыбается ей, ни на кого не обращая внимания.
Сережа ведь и на Галю теперь по-новому смотрит. По-другому видит ее.
Ему кажется, во всем классе ребята как ребята, кроме них с Галей. Остальные – школьники семиклассники, пацанва, а Галя и он – взрослые люди. Им бы не в школе сидеть, на заводе работать, быть вместе с большими, потому что с ребятами им уже неинтересно. Но делать нечего – приходится учиться.
В школу Сережа вернулся из-за Гали. Только из-за нее. Она пришла к ним вечером, после смерти братишки, и вызвала Сережу на лестницу.
Васькины зрачки были расширены, от этого глаза ее казались черными, гипнотизирующими, решительными. Но смотрела она не на Сережу, а куда-то в сторону. И синяя жилка вздрагивала на шее.
– Сережа, – неожиданно сказала она, – поцелуй меня.
– Зачем? – ошарашенно спросил Сережа.
– Поцелуй, – снова велела Галя.
Он наклонился к ней, прикоснулся пересохшими губами к щеке.
– Не так! – сказала Галя. – Как взрослые…
Брякнула дверь, по лестнице кто-то шел. Они отпрянули друг от друга, отвернувшись к перилам. Пока, насвистывая, прохожий шагал сзади них, сердце у Сережи раскачалось, как маятник.
– Ну, – обернулась Галя, когда шаги стихли.
– Чего ты придумала? – спросил он дрогнувшим голосом.
Сережа разглядывал Галю – ее застывшие от напряжения лицо и влажный лоб.
– Молчи! – сказала Галя, с силой зажмурила глаза и придвинулась к Сереже.
Он прикоснулся губами к ее губам, это вышло неуклюже, странно. Галя оттолкнула его и побежала вниз. Сережа кинулся домой, схватил пальто, помчался за ней и едва догнал задыхаясь.
Они пошли рядом.
– Ты что? – спросил он, потрясенный.
– Не думай, – сказала Галя, глядя в сторону, – я тоже знаю. «Не отдавай поцелуя без любви!» – Она остановилась, сказала горячо: – Но тебя надо встряхнуть, понимаешь! Тебя надо оживить, а то ты тоже умер…
Он заморгал часто-часто и ничего не сказал ей. А наутро пришел в школу.
– Кто тебя научил? – спросил он ее потом.
– Никто, – ответила Галя. – Сама.
Он разглядывал ее посреди уроков, смотрел удивленно потом, когда шли они вместе из школы, и поражался: как сумела она это придумать?
Сережа разглядывал себя как бы со стороны. Жизнь казалась ему тоскливой и серой, и только Галя в этой жизни была исключением.
Он в самом деле оживал… Когда серое, дождливое небо разрезает голубая чистая полоска, человек смотрит именно на нее – уж так он устроен. И тучи расходятся. Так должно быть, потому что этого ждешь. Не вечно же лить дождю…
После майских, когда отметили сорок дней с маминой смерти, бабушка уехала в деревню. На каникулы Сережа должен был приехать к ней, а дальше…
Загадывать надолго никто не хотел, и что будет дальше – об этом не говорили. Бабушка считала – неудобно, надо подождать малость, пока Никодим отойдет. Никодим же молчал.
Никодим вообще вел себя странно.
То он замирал на целый вечер, уставясь в телевизор, и словно не замечал Сережу. То вдруг приносил охапку подарков – книги, сласти, пакеты с коллекционными марками – и весь вечер тараторил без умолку, говоря всякую пустяковину и ерунду. То исчезал дня на два, на три, говорил, пряча глаза, что ночует у матери, и Сережа хозяйничал в доме один: жарил себе яичницу, кипятил чай, мыл потом посуду.
К нему часто приходила тетя Нина, всегда с какой-нибудь едой – то покупала шашлыки в кулинарии или блинчики или приносила торт. Приходила и толстуха с звукооператором Виктором Петровичем, приходили еще какие-то люди, знавшие маму. После них всегда оставались кульки, свертки – Сережа не отказывался от подарков. Он понимал – иначе они обидятся, они знали маму, и эти подарки как бы для нее.
Однажды вечером, когда Никодим а не было, в дверь позвонили. Сережа открыл. Вошли какие-то незнакомые люди, он решил, что опять мамины знакомые, пригласил пройти.
Люди – их было трое, две женщины и старик – внимательно оглядели квартиру: прошли по комнатам, заглянули в кухню. Потом в ванную, в туалет.
Сережа разглядывал их удивленно, мамины знакомые так себя не вели.
– А взрослые когда будут? – спросил старик.
Сережа пожал плечами.
– Ну а у нас, – сказала одна женщина, – однокомнатная и комната. Площадь примерно равная.
Сережа глядел на них непонимающе, никак не мог в толк взять, о чем они.
Старик заметил это.
– Мы по объявлению, – сказал он и назвал адрес. – Эта квартира?
– Эта, – не понял Сережа. – По какому объявлению?
– Объявление на столбе висит: меняют двухкомнатную квартиру на однокомнатную и комнату.
– Это какая-то ошибка, – рассмеялся Сережа. – Мы ничего не меняем. Кто-нибудь пошутил.
– Хороши шутки! – ворчал старик, притворяя за собой дверь.
«Кому в голову такая глупость пришла?» – подумал Сережа и, когда появился Никодим, рассказал ему о странных посетителях.
– Уже приходили? – рассеянно спросил Никодим.
Сережа обмер. Не может быть! Так, значит, это Никодим? Никодим…
Он не верит этому, не верит, что Никодим способен вот так, вдруг…
Ему кажется, миллион лет прошло с тех пор, как мама карточку Никодима порвала. Миллион лет назад он ненавидел его, не хотел, ни за что не хотел, чтобы вдруг стал этот чужой человек маминым мужем.
