Филипп, сидевший в кресле у стены, молча наблюдал за Везалием, потом сказал:
– Королева немного переутомилась. В столь нежном возрасте непросто выдержать длинное, хотя и благочестивое действо.
– Ваше величество, – серьезно сказал Везалий, – осмелюсь ради блага ваших подданных, просить вас покинуть покои больной. У королевы оспа.
– Оспа?.. – протянул Филипп. – А где же гнойнички? Мне кажется, легкая простуда…
Везалий осторожно повернул руку больной и провел пальцем по внутренней стороне предплечья. Появилась белая полоса, на которой, прежде чем она исчезла, обозначились красные точки.
– Это не пустулы, это сыпь, – сказал Везалий, – пустулы возникнут позже.
– Хорошо, доктор, – покорно сказал Филипп и вышел, прикрыв за собой дверь.
Болезнь Изабеллы, захваченная в самом начале, не угрожала жизни юной королевы. Но больше чем жизнь королеву и всех окружающих волновало другое: сохранит ли она красоту? Сколько политических планов, связанных с домами Габсбургов и Валуа грозило погибнуть, если Изабелла останется рябой! Сильнее всех беспокоило состояние дочери Екатерину Медичи. Один за другим скакали из Парижа курьеры, французский посланник дважды на дню заезжал к Везалию справиться о здоровье госпожи.
Везалий спал с лица и почернел от бессонницы. Он выходил из верхних покоев Альказара только чтобы объяснить поварам, как лучше готовить питательную кашицу или отчитать аптекаря за дурно просеянную туцию для присыпок. От нескольких рябин на лице больной зависело его благополучие и самая жизнь.
По счастью лучшим союзником Везалия оказалась дочь Марии Медичи. Ее будущая власть, влияние и свобода тоже зависели от того, сколь полно очистится лицо. Даже в минуты бреда королева не пыталась раздирать свербящие нарывы, ни разу двум монахиням, дежурившим у постели, не пришлось хватать ее за руки.
Занятый компрессами, примочками и пудрами Везалий сумел забыть о мучительных представлениях аутодафе и вообще о святой инквизиции. Но она решительно напомнила о себе.
У королевы случился повторный приступ горячки, какой часто бывает при подсыхании пустул. Она металась на кровати, укрытая красными одеялами, и жалобно бормотала по-французски:
– Огонь! Уберите огонь!
К этому времени Везалий был спокоен и за жизнь, и за нежность кожи родовитой пациентки, и потому просто сидел, слушал бред больной и думал. А ведь немалую роль в болезни Изабеллы сыграло зрелище, которым попотчевал ее любящий супруг. Неужели произошедшее ничему не научит его?
Взгляд Везалия упал за окно. Там был видел город, зажатый стенами, и Арабское предместье на севере, откуда с кемадеро лениво поднимался столб густого черного дыма.
– Больно! – всхлипывала Изабелла. – Уберите огонь!
– Закройте окно! – вне себя выкрикнул Везалий, но, перехватив взгляд одной из монахинь, добавил сникшим голосом: – Королеве может повредить чересчур яркий свет.
Рохелио де Касалья умер вследствие многих ран, понесенных на службе у католических величеств в продолжении более чем трех десятков лет. Андрей до последнего часа находился у постели больного и уступил место лишь священнику, пришедшему с последним напутствием.
А вечером того же дня домой к Везалию явился секретарь герцога Мендозы, в войсках которого служил покойный. Герцог желал знать, отчего умер де Касалья.
Везалий высказал свои предположения, но посланный остался недоволен. Герцогу нужны не догадки, а точно установленная причина.
– Верную причину может указать лишь вскрытие тела, – с досадой сказал Везалий и отвернулся.
– Я доложу о вашей просьбе его сиятельству, – ответил секретарь. – Смею думать, что она исполнима, особенно если вы сопроводите работу приличными случаю пояснениями для кавалеров его величества.
– Я ни о чем не просил, – хотел сказать Везалий, но слова завязли в горле.
Ночь он провел без сна. Неужели ему доведется еще хотя бы раз провести секцию? И где? В страшной Испании! Шесть лет, проведенные в Толедо и Мадриде казались Везалию сущим адом. Правда, в ад попадают после смерти, но Везалий и считал себя мертвым. По Аристотелю, рука, отделенная от тела – лишь по названию рука. То же можно сказать и об анатоме, оставившем анатомирование.
Давно уже Везалий не задумывал новых сочинений, все реже писал немногим оставшимся друзьям. Новости приходили к нему редко и с большим опозданием, книги чаще всего не доходили вообще. Везти книги в Испанию – чистое безумие, здесь, кроме утвержденного папой индекса запрещенных книг, действует особый индекс инквизиции, а сверх того, всякий епископ вправе составить собственный список недозволенных сочинений. Даже невинные «Медицинские парадоксы» Леонарда Фукса запрещены к ввозу в королевство на том основании, что двадцать лет назад за этот трактат публично заступился хороший приятель Андрея – Мишель Вильнев, оказавшийся большим недругом католического благочиния.
Но и немногие дошедшие вести говорили, что новая анатомия больше не нуждается в ежедневной опеке и сама может защитить себя. Везалий единственно мог молчать в ответ на нападки Сильвиуса, зато никому не ведомый Ренат Генер из далекой Швабии, которого клятва Гиппократа не обязывала быть почтительным по отношению к парижскому профессору, опубликовал апологию в защиту Везалия и жестоко порицал Сильвиуса, обещая ему бесчестие в глазах потомков.
От Андрея отвернулись ученики, зато славный муж Габриэль Фаллопий, занявший после Колумба падуанскую кафедру, объявил себя учеником и последователем Везалия, хотя ни разу в жизни не встречался со своим названным учителем.
Порой Андрею казалось, что он на самом деле уже умер, и просто благосклонная судьба даст ему возможность бросить взгляд на землю из ада, где он мучается, и узнать судьбу своих дел.
Это было тем проще представить, что большинство друзей и недругов Везалия окончили земной путь. Умер ученик Тициана Стефан Калькар – художник с верным глазом и твердой рукой, прославивший «Семь книг» своими рисунками и сам прославленный ими. Отправился на поиски «великого быть может» веселый и горький мудрец Франсуа Рабле, а несколькими месяцами спустя яростный Кальвин предал огню Мигеля Сервета.
Только теперь Андрей узнал настоящее имя того, кого он привык называть запросто Мишелем.
Сервет, проявлявший доблесть лишь на бумаге, перед смертью победил природную робость и умер гордо, не поступившись и малым из того, что исповедовал. Напрасно подосланный Кальвином де Форель кричал, размахивая пергаментным листом:
– Вот отречение! Подпиши – и костер раскидают!
Но с вершины эшафота слышалось:
– Дайте его сюда! Пусть оно сгорит со мной!
Мигель погиб, оставшись загадочным, словно сфинкс. Этот человек мог так много, а сделал менее других.
В том же году тихо скончался в родной Вероне Джироламо Фракасторо, всеми почитаемый и никем не понятый. Траурным выдался для медицины год тысяча пятьсот пятьдесят третий.
Вслед за друзьями начали уходить и враги.
Якоб Сильвиус, так и не примирившийся с мятежным учеником, перешел Стикс вброд, чтобы сохранить лишний обол, не отдавать его алчному Харону.
Ругатель Колумб, громогласно обещавший издать курс анатомии, в котором он докажет, что все сделанное Андреем, украдено у Колумба, а также удивит мир множеством новых открытий, умер от чумы, так и не опубликовав ни единой строки. И уже из-за гроба сказал он последнее слово, сильно смутившее Андрея. Наследники Колумба выпустили в свет книгу «Об анатомии» – жалкую пародию на труд Везалия, книжонку, полную мелкого воровства и бессильной клеветы. Лишь одно место поразило Андрея – где Колумб писал о роли сердца и легких. Видно было, что это и есть то, ради чего написана книга, менялся даже самый тон автора, слова звенели, словно были оттиснуты не на бумаге, а на меди. Неужели Реальд
