Димка долго смотрел на нее, задумавшись, потом обнял за плечи, притянул к себе, заговорил уже спокойно и ласково:
– Ну что ж, будь рыбой, поджаривайся, но только для меня. По крайней мере я тебя не съем. Будешь у меня всегда красивой поджаристой золотистой рыбкой...
Опять ей захотелось плакать. Вот наплакаться бы вдосталь у него на плече, вылить все накопившиеся за последние дни слезы... Нельзя, надо идти домой, поздно уже, мама, наверное, там с Сашкой с ума сходят. Ну вот как она уедет?
Эту же стриптизершу, мать твою, без пригляда ни на минуту нельзя оставить! Уж она-то знает, что есть такое ее сестра. Правда, можно попросить Майю присматривать за ней, единственную авторитетную для Сашки личность, мама уж точно с ней не справится. Вот почему, интересно, Майя может управлять Сашкой, а мама нет? Ведь она такая умная, все на свете знает! Может часами рассказывать о гармонии отношений, о равновесии, о человеческой природе, а в своей собственной семье никакой гармонии и в помине нет... Может, Сашка не так уж и не права, обвиняя маму в эгоизме?
«Господи, что это со мной? О чем я думаю? Это все Димкино влияние», – встрепенулась Мишель, отрываясь от его теплого плеча.
– Дим, мне уже бежать надо, извини. Ты не провожай меня, посади на автобус, я сама доеду.
Молча дошли до автобусной остановки. Слава Богу, автобус подошел полупустым, можно спокойно посидеть одной, посмотреть в окно, подумать.
Как они смеют вообще обижать маму? Отец, Сашка, вот теперь Димка... Она ж совсем как ребенок, который, как говорится, чем бы ни тешился, лишь бы не плакал. Да, мама могла целыми днями читать, не вылезая из своего кресла под желтым абажуром, и все они ходили на цыпочках, боясь помешать. Да, могла гулять целыми днями по городу, заходя в уличные кафе, сидеть в них часами с чашкой кофе и стаканом воды, наблюдая «движение жизни» и при этом не заботясь, есть ли у них что-нибудь на ужин, могла увлечься новомодной гимнастикой, которой рекомендуется заниматься именно по утрам, как раз в то время, когда им надо собираться в институт, в школу, в детский сад... Правда, иногда, очень редко ее посещал интерес к кулинарным изыскам, но всегда именно в одной плоскости, которая называлась «как из ничего сделать что-то». Она сама замешивала какое-то необыкновенное тесто, колдовала над начинкой из самых дешевых продуктов, до неузнаваемости их изменяя, и получался действительно необыкновенно вкусный пирог. Могла часами ходить по магазинам, рынкам, секонд-хэндам и находила очень дешевую, но действительно красивую, даже изысканную шмотку, которая выглядела и дорого, и престижно, и шла ей просто великолепно. Она никогда никуда не торопилась, ходила медленно, с достоинством, всегда глядя куда-то поверх голов. Казалось, будто идет она не в свою бедно обставленную двухкомнатную квартиру, а по меньшей мере в собственный особняк с лакеями, горничными, каминами, пальмами, французскими духами... Ее нельзя было не любить, нельзя было не восхищаться ею, и пусть она будет всегда такой. Димка очень даже хорошо проживет в своем Мариуполе, а мама без нее не справится. Ее просто растопчут, задавят, затюкают, уничтожат, в конце концов! Отец больше не смог ее защищать, а она сможет. Она сильная и выносливая, через два месяца начнет работать, и все у них будет хорошо! Пусть мама читает свои книжки и гуляет по солнечным улицам, она не даст ее в обиду! Не прав, не прав Димка, называя ее рыбой! Разве это так уж плохо – пожертвовать собой, давая покой другому человеку, так нуждающемуся в этом покое?
Она чуть не проехала свою остановку, выскочила из автобуса, быстро пошла в сторону дома. Зашла в продуктовый магазин. Денег хватило только на хлеб и молоко. «Да, с деньгами действительно скоро будет катастрофа», – подумала Мишель, выходя из магазина. Добытчика-то теперь нет, не на Сашкин же стриптиз рассчитывать, в самом деле. Слава Богу, тетя Надя, соседка, обещала договориться в кафе, где она работает, насчет какой-то халтурки. Мишель вспомнила, как отец советовал побыстрее устроить маму на работу. Да, совет, конечно, хороший... Ну да Бог с ним! Счастлив, и ладно. А они, Мишель и мама, уж как-нибудь сами разберутся. Они уже большие девочки, только кто старше, кто младше, уже и непонятно...
СОНЯ
Соня с облегчением выплыла из тяжелого сна, где она опять мучилась своим бредовым сочинительством. Долго лежала, пытаясь сообразить – что сейчас, раннее утро или вечер. Голова болела нестерпимо. В комнате было темно и тихо. Подняла голову, посмотрела на часы. Ничего себе! Было уже очень позднее послеобеденное время. Окна наглухо задернуты плотными портьерами, дверь в ее комнату закрыта. «Я же вчера снотворное выпила, а Мишка мне еще каких-то капель накапала...» – вспомнила Соня, освобождая из плена солнечное окно.
Господи, весна-то какая шикарная! Сейчас бы пойти беззаботно в никуда по солнечным улицам, вдыхая ее одуряющие ароматы, и чтоб солнце било прямо в глаза, много солнца, и ступать в лужи, и промочить ноги, а потом, устав, вернуться домой, налить горячего-прегорячего зеленого чаю, сесть с книжкой в свое желтое кресло... Стало до слез жалко себя, свою беззаботную счастливую прежнюю жизнь, которая разваливалась на глазах как карточный домик. Нет, не карточный, а стеклянный, как образно выразилась вчера Сашка. Ее стеклянный домик рушился неотвратимо, превращаясь в тысячи острых осколков, которые впивались в тело, в мозг, в душу, парализовали волю, открывая двери всем страхам, какие только можно придумать.
В зеркале ванной, умываясь, увидела в своих черных кудрях несколько седых волос, отметила для себя этот факт равнодушно, как что-то само собой разумеющееся. А раньше бы расстроилась, в панику впала. «Господи, как я хорошо жила...»
На кухне ждала записка от Сашки: «Мама, я после школы – на репетицию, приду поздно, забери Машку из садика». «Что я буду делать с этим ее стриптизом? Как ее отговорить-то? – думала Соня, автоматически прикуривая, ставя турку с кофе на огонь. – Скоро выпускные экзамены, надо в институт поступать, а она в стриптиз собралась! Думаю, Мишка отговорит, она-то умеет с ней ладить, а у меня вот не получается... Хоть бы Игорь появился, надо же что-то делать, она ведь и его дочь тоже, между прочим! Сходил бы в этот ночной клуб, поговорил там по-мужски...»
Для себя возможность сходить в клуб и поговорить Соня категорически исключала. Она никогда не умела вести таких разговоров, когда нужно требовать и настаивать. Могла часами философствовать, спорить, доказывать свою точку зрения только в комфортной обстановке, с близкими или давно знакомыми людьми. С Димой, например, Мишкиным приятелем. Очень умненький мальчик. Жаль, что он скоро уезжает. А может, его попросить сходить? Представился бы там Сашкиным братом...
Кофе Соню не спас. Голова не прояснилась, во всем теле чувствовалась разбитость, будто ее всю ночь колотили палками. Надо было вставать с уютного кухонного диванчика, идти за Машкой в садик. А вдруг, пока она ходит, придет Игорь? Но у него ведь ключи есть... А если он ее не дождется? Соберет вещи и уйдет? Ей бы только встретиться с ним, поговорить, а там уж она на него надавит, она знает, что ему сказать и как сказать, чтоб он одумался, еще и виноватым кругом остался... Он и не идет только потому, что боится этого разговора. Но все равно же должен прийти! У них денег нет, в конце концов! И с Сашкой опять проблемы! Да и ее, Соню, он знает как облупленную... Какая она добытчица? Нет, он должен, должен прийти. Мишка, наверное, чего-то не так поняла.
Соня нехотя вышла в прихожую, оделась, не без удовольствия оглядела себя в большом зеркале. В новой, необыкновенно красивой короткой кожаной курточке абрикосового цвета, отороченной по рукавам и большому капюшону мехом такого же оттенка, в черных джинсах-бриджах, в сапожках на каблуке она себе очень нравилась, черные кудри красиво смешались со светлым мехом, лицо было бледным и отечным, но выспавшимся и гладким. Вот только глаза... Соне опять стало жаль себя, такую красивую, ранимую, испуганную...
«Маша! Веселова! За тобой пришли!» – громко взывала молоденькая воспитательница в сторону копошащихся у детской площадки детей, предварительно проведя с Соней воспитательную беседу на тему уже двухмесячной задержки оплаты за детский сад. Виновато улыбаясь и извиняясь, лепеча что-то про «на днях, и непременно, и спасибо, что напомнили», Соня, быстро схватив за руку подбежавшую дочь, поспешно ретировалась к выходу. Машка, мгновенно почувствовав материнское настроение, шла молча рядом, втянув голову в плечи, как испуганный звереныш, которого только что оторвали от его веселых собратьев и посадили на поводок. Щеки ее еще были румяны от ребячьей беготни, шапка съехала набок, шнурки у одного ботинка развязались совсем и тянулись за ней по грязным лужам. Надо бы остановиться, выдернуть руку, завязать шнурок, да она не смела, так и шла до самого дома, боясь, что вышагнет из ботинка... Выйдя из лифта, мама неожиданно обернулась к ней, как будто только сейчас ее заметив, спросила: «Хочешь к Лизе?»
Ну конечно, она хочет к Лизе! Лизка была ее ближайшей задушевной подружкой, соседкой по лестничной площадке. Она жила вдвоем с мамой в такой же, как у них, двухкомнатной квартире, и Машка пропадала у них целыми вечерами, играя с Лизкой. Здесь можно было громко разговаривать, смеяться, сколько хочется, смотреть телевизор, есть до отвала тети Надины, Лизкиной мамы, толстые пироги с капустой и картошкой.
Мама, не заходя к себе, позвонила в соседскую дверь. Ей открыла тетя Надя в фартуке, с руками, выпачканными мукой, обрадовалась, заохала, засуетилась между прихожей и кухней. Заставила Машку снять колготки, которые она таки умудрилась промочить, уговорила Соню раздеться, пройти на кухню, начала, как всегда, все, что было в доме съестного, метать на стол, одновременно что-то рассказывая, нарезая, наливая, заглядывая в духовку.
С соседкой, своей одногодкой, Соня общалась давно, с тех самых пор как двадцать пять лет назад переехала в этот дом. Надя тогда жила вдвоем с мамой, продавщицей из овощного магазина, располагавшегося на первом этаже их старой хрущевки, шумной дородной женщиной с желтыми химическими кудельками на голове и квадратными короткопалыми ручищами. Она ловко захватывала рукой сразу три-четыре яблока, приговаривая громко: «Бери, Сонечка, яблочь, сегодня яблочь хорошая, болгарская! Я тебе покрасивше выберу! И моркву хорошую завезли, и свеколь... А хрень брать не будешь?» «Какую хрень?» – вытаращивала на нее глаза Соня. «Ну какую хрень, обыкновенную... Сегодня свежую привезли. Огурцы солить, помидоры, в окрошку потереть можно...» «А-а-а, нет, мне хрень не надо», – пряча улыбку, вежливо отказывалась Соня. «Ты молодец, Сонюшка, и замуж выскочила, и ребеночка родила, а я Надьку свою никак столкать не могу, – по-соседски жаловалась она на дочь. – Вроде и с лица она ничего, и в теле хорошем, а все доброго мужика себе не сыщет...» Претендентов на Надины руку и сердце и в самом деле находилось много, они чередой сменяли друг друга, но личная ее жизнь и в самом деле никак не устраивалась. То будущий зять не соответствовал требованиям Надиной мамы, потому что был недостаточно «простым и работящим», а если и соответствовал, то не хотел жить под полным тещиным контролем, которая, конечно же, всегда желала молодым только добра. То Надя, проявив чудеса независимости, приводила в дом веселого парня, который поначалу вроде бы и приживался, и тещу ублажал, но через какое-то время Надя выходила на люди с синяком под глазом, оправдывая суженого убийственной народной поговоркой «бьет – значит любит»... А потом обе они, Надя с мамой, скрывались у соседей от пьяного буйства «любящего» и спешно вызывали милицию, пока тот изуверски старательно кромсал топором соседскую дверь.
В общем, замуж Надя так и не вышла. Похоронив маму, сильно затосковала в одиночестве и решила родить себе ребеночка в утешение, чтоб, как говорится, «было в старости кому стакан воды подать».
В тот же год, что и Сонина Машка, на свет появилась Надина Лизка, симпатичная смуглая девчонка с раскосыми карими глазками, шустрая и сообразительная. Кто был Лизкиным отцом – оставалось тайной за семью печатями, Надя так никому и не сказала об этом. Не сказала даже Соне, которая была для нее авторитетом абсолютно непререкаемым. Надя, открыв рот, всегда внимала каждому ее слову, буквально боготворила, восхищалась ее внешностью, умом, ленивой грацией, восхищалась ее манерой одеваться, говорить, есть, пить кофе, курить сигарету... Сама же Надя к своим сорока пяти превратилась в толстую тетку-повариху с сильными руками и большим животом, огрубела лицом и душой, работала с утра и до позднего вечера, чтоб хоть как-то прокормить себя и дочку.
Соня благосклонно принимала Надино восхищение, но дальше пуговиц не пускала, даря ей свою дружбу маленькими порциями, как говорится, «в охотку», чаще всего откровенно ею пренебрегая. Как-то так само собой получилось, что Машка основную часть времени проводила в Надином доме, была всегда накормлена, умыта и обихожена. Иногда Надя покупала им с Лизкой одинаковые платьица, одинаковые курточки и комбинезончики, и это тоже воспринималось
