ближе к поленице, стояли тихо, так что выступающих было слышно отлично.
– Главное – держаться вместе, не дать шпионам и аристократам расколоть нас! – кричал сверху студент-математик Эдмунд Дзержинский, – мы должны быть заодно: русский и поляк, бедный и богатый. Только тогда победа!
К инвалидной команде на набережной прибавилась стрелковая рота Финляндского полка. Солдаты были растеряны, частокол штыков неровно колебался. Несколько полицейских чинов, пеших и верхами, курсировали между шеренгами солдат и беспокойной толпой.
– Господа, расходитесь! – безрезультатно взывали они.
Полицейским призывам никто не внимал, в толпе открыто смеялись в ответ.
– Господа, лишние удаляйтесь!
– Полиция лишняя!
Соколов обернулся на знакомый голос и увидел Энгельгардта. Перед Александром стоял толстый полицейский полковник. Это на его реплику ответил Энгельгардт, и теперь полицмейстер медленно наливался лиловой краской.
– Господин пороучик! – прохрипел он. – Вы арестованы! Вахмистр, задержите господина поручика!
От шеренги отделились двое солдат, нерешительно двинулись вперед. Соколов рванулся было на выручку товарища, но его помощь не понадобилась. Александр Энгельгардт, положив ладонь на рукоять сабли, громко спросил:
– С каких это пор армейцы подчиняются городовым?
Солдаты стали с двух сторон от Энгельгардта. Вид у них был самый несчастный.
– Кру-гом! – резко скомандовал Энгельгардт. – На место шагом – арш!
С просветлевшими лицами рядовые вернулись в строй. Полицмейстер отвернулся, делая вид, что ничего не заметил. Энгельгардт, натолкнувшись взглядом на бледное лицо Соколова, задорно подмигнул ему: «нас, мол, так просто не возьмешь!».
– Зачем ты здесь? – переводя дыхание, спросил Соколов. – Анна Николаевна дома волнуется…
– Аннушка у меня молодец, – ответил Энгельгардт. – Она все понимает, а что волнуется, так фортуна офицерской жены такова.
– И все-таки, лучше уйти.
– Нет. Без нас студентов могут попросту перестрелять, а в офицеров солдаты стрелять не посмеют. Поэтому мы здесь, и вольнослушатели, и хирурги, и просто те, у кого совесть не спит.
Только сейчас Соколов заметил, как много среди студентов людей в военной форме. Сегодня даже ярые сторонники цивильного пришли в отмененных новыми правилами мундирах с синими обшлагами, и потому в толпе не сразу были заметны слушатели Военно-хирургической Академии и офицеры всех военных и полувоенных ведомств. Но их было очень много. И даже на красную лестницу неожиданно для Соколова поднялась знакомая фигура полковника Петра Лаврова. Лавров сорвал с рыжих волос фуражку, взмахнул ею и, вместо привычного «господа!» – рубанул воздух простонародным, лишь у солдат и мастеровых принятым: «Товарищи!..»
В центре сходки произошло движение, головы повернулись в сторону университетских дверей. Быстро образовалось свободное пространство, посреди которого стоял инспектор студентов Фицтум фон Экстед. Он что-то неслышно говорил. Потом ушел в здание.
Среди студентов, постепенно нарастая, поднялся шум.
– Сами пойдем, раз так! – загудели голоса. – На Колокольную!
К Соколову протолкался Николай Меншуткин.
– И вы с нами! – радостно крикнул он. – Слыхали, попечитель Филипсон с нами говорить не пожелал – уехал, так мы решили идти к нему домой.
– Куда вы пойдете? – с тоской сказал Соколов. – Войско же. Здесь полиции власти нет, а за ограду выйдете – силу применят.
– …только вам лучше с нами не ходить, – продолжал Меншуткин. – Это дело чисто студенческое, нам его и решать, а вы зря пострадать можете.
Соколов обессиленно прислонился к стене.
Рядом с его головой трепыхалась на ветру плохоприклеенная прокламация
– их в последнее время много появилось в растревоженном Петербурге: «Правительство бросило нам перчатку, теперь посмотрим, сколько наберется рыцарей, чтобы поднять ее. На словах их очень много, куда ни обернешься – везде красные, только как бы нам не пришлось краснеть на них… теперь нам запрещают решительно все, позволяют нам скромно сидеть на скамьях, слушать цензированные страхом лекции, вести себя прилично, как следует в классе, и требуют не рассуждать, слышите ли – не рассужджать!..»
А ведь это, пожалуй, и есть главное. Даже злосчастные пятьдесят рублей, отнимающие у половины студентов всякую возможность учиться, бьют не так больно, как полное бесправие и мелочное регламентирование, душащее всех. Потому и выступили все, хотя многим не страшны ни жесткие экзамены, ни плата, хотя бы и вдвое больше нынешней. Семья Михаэлиса, например, вполне обеспечена, отец Меншуткина – богатый купец, а один из главных сегодняшних коноводов – коммунист Утин, так и вовсе миллионер – сын известного откупщика.
Утин кончил свою речь, и тут же, как по команде, студенты через калитку в чугунной ограде потекли на набережную, образуя длинную колонну. Несколько распорядителей бегало вдоль колонны, выравнивая ее. Во всем чувствовался продуманный порядок и отличная подготовка. Верно и в самом деле демонстрация была решена заранее.
Мимо Соколова молодежь проходила беспорядочной массой, но очутившись на набережной, студенты мгновенно выстраивались в шеренги по шесть человек. Вольнослушатели шли вместе со всеми. Солдаты, пожарные и будочники покорно расступились, пропуская шествие.
Соколов сам не заметил, как тоже очутился на набережной. Здесь его перехватили Бекетов и Бейльштейн.
– Профессорам не должно идти через мост, – рассудительно говорил Бейльштейн. – Могут подумать, что вы ведете их. Надо взять лодку.
Они спустились к яличной перправе. Перевозчик – сильный бородатый мужик – погнал лодку вдоль моста. Дворцовый мост с растянувшейся во всю его длину колонной являл зрелище прежде не виданное в столице.
Соколов устроился на корме. Несмотря на теплый, даже жаркий солнечный день, его знобило. Соколов вспомнил прошлогоднюю простуду и пожалел, что не захватил теплый сюртук.
Немного сзади, на втором ялике пересекал реку Менделеев. Он, мешая работе гребца, ютился на самом носу лодки, словно хотел скорее достигнуть другого берега. Соколов отвернулся.
– Бунтуют баричи! – неожиданно громко произнес перевозчик. – Не иначе, к царю идут, отмены мужицкой воли просить.
– Ошибаешься, любезный, – поправил Бейльштейн. – Господа студенты идут к собственному своему начальству, просить о делах никак не относящихся до крестьянского вопроса.
– Все одно, толку не будет. Барский бунт дважды глуп, – гребец налег на весла, мутная невская вода забурлила вокруг бортов.
На Адмиравлтейскую сторону они добрались одновременно с неспешно шествующей манифестацией. Студенты заняли весь северный тротуар, шли медленно и торожественно, словно ожидая чего-то. Сочувствующие и иная публика двигались по противоположной стороне. Середину проспекта занимали жандармы. В таком виде процессия прошла почти весь Невский и свернула на Владимирскую.
– Дальше, пожалуй, идти не стоит, – сказал Бекетов. – На Клоколькной будет давка, да и попечителя дома нет. Все это знают, однако, идут. Спектакль!
– Предлагаю переждать, – проговорил Бейльштейн, указав на резной балкон трактира Палкина. – Кстати, Дмитрий Иванович уже там.
– Я не пойду, – сказал Соколов. – Нездоровится что-то, а сегодня еще ученый совет.
Соколов пошел по направлению к Адмиралтейству. Навстречу ему пронеслась пролетка, в которой
