наследства.
С облегчением скользила Инна по чистым теплым половицам, притрагиваясь кончиками пальцев то к рамам картин, то к полированной крышке фортепьяно, то к вишневому лаку нецке. Казалось, от этих прикосновений, как от касаний волшебной палочки, все возвращается на свои места.
Но на свое место вернулось и одиночество. А с ним истерики, слезы, отчаянье…
Пожаловалась «трахарю»(Ну не любовником же его называть? У любовника шире круг обязанностей,,,) по телефону, а он в ответ: «А я люблю веселых женщин!». Обида…
Тонечка вошла в жизнь незаметно, потихоньку, исподволь. Девочка жила этажом ниже. Многодетная и многопьющая семья. Что ребенок ест, пьет, во что одет, да и где спит — никого толком не волновало. «Можно, тетя Инна, я у Вас посижу?», «А я Вас жду, тетя Инна!»..
Котенком молчаливым пригрелась, притулилась, прижилась. Раньше обитала у Шурейки, тоже холостого, забавного такого, на Бармалейку из мультфильма похожего, соседа из двенадцатой квартиры. Тот не церемонился особо: гонял Тонечку за хлебом, припрягал и пол помыть, и мусор вынести, но подкармливал. Своей холостяцкой едой.
Инна Георгиевна, конечно, «Маленького принца»читала и осознавала ответственность «за того, кого приручил». Но общество тихой Тонечки, незамысловатые беседы с ней «за жизнь», приятная роль «благодетельницы»гнали прочь тоску, приступы депрессии и истерик. Потом подруга принесла кое-какие платьица, кофточки своей подросшей дочери: все это подогнали, приладили. В день рождения наготовили вкуснятины. «Ведь она такого никогда не ела раньше…»— сжалось у Инны сердце…
Иногда Тонечка начинала раздражать женщину. Просто тем, что есть. Тем, что постепенно становилась как бы чем-то постоянным, чем-то навсегда. Надоедала…
Но потом думалось о том, что «нашли друг друга», о материнском счастье, причем, дочь (?) сразу же была взрослой, подругой, славно же? И о человеческом долге, и о конце одиночества.
… Тик-так. Тик-так. Кап — кап —кап. ..
Маленькие обезьянки-перечницы шепчутся на клетчатой салфетке. Рядком расписанные разделочные доски, низко свесившийся абажур уютно очерчивает мир кухни. В ванной бархатисто светятся бутыли шампуней и гладкие новые упаковки мыла, дышит теплом титан, пушисты полотенца. В шифоньере, старинном, важном, рядком наряды. «Мэри Кей»на туалетном столике. С пластиночной обложки следят за ней огромные тревожные глаза знаменитого певца. У нее есть и фотокарточки, где они вместе. Юные, талантливые, влюбленные, в костюмах в стиле «диско». Она не выставляет их напоказ. Если он — за границей, в Москве, на экране телевизора, а она — в заштатном городишке, просто учитель — это совсем не значит, что жизнь не сложилась. Жизнь, если и не сложилась — то в другом. И в этом, в другом, у него — так же.
Как-то был в соседнем городе на гастролях, написала записку, пропустили в гримерку. Оба были искренне рады и долго говорили, взявшись за руки. Сердечный друг, он так же одинок, и горькой усталости полны его когда-то озорные и сумасшедшие глаза. «Приходи еще, приходи обязательно!»Хвастаться этим? Обменивать теплое зерно воспоминаний о старой дружбе на фальшиво-завистливые «Охи»и «Ахи».
Где же? Дождь не проходит. Хорошо, что отдала Тонечке зонтик. Вот уж, на что мне три зонта? Внезапно представилось, что самой ей одиннадцать лет. У нее волосы до плеч, завиваются непослушно, кверху, длинные гольфы и лакированные полуботинки. Дождь плещет по листьям сирени. Она прыгает через лужи. Ноги тоненькие, легкие, и мерзнут коленки. Чуть страшновато, что уже темнеет. Но зато как радостно-тревожно бьется сердце: «Что-то впереди…Что-то впереди!..»
Инна Георгиевна улыбнулась.
В дверь позвонили. Метнулась было: «Тонечка!». Одернула себя и пошла к двери, сурово нахмурившись. Не лучше ли изобразить, что уже легла? Да, ну, это уже излишне.
Пришел Шурейка. Нервно почесывая брюшко сквозь застиранную рубашку, прошлепал к столу. Пристроился как на жердочке на стул.
Предложила кофейку. Достала маленькие чашечки и блюдца. Печенье в вазочке, порезанную колбаску, батон. Посетовала меж хлопотами, что вот, долго нет Тонечки. Шурейка заерзал, запыхтел, схватился за спасительную чашку и обжегся.
Ты тут же поняла: что-то случилось. Что-то случилось снова. Снова жизнь преподносит очередную гадость. Начала шутить, растягивая слова, любезничать. Мол: вот и я, заходи, беда.
— Тонечка украла у меня пятьсот рублей, — будто выдернул кирпичик из-под самого низа высокой башни. И посыпалось все, посыпалось. Неуклонно.
Она даже не подумала, что глупо разменивать деньги в магазине в их же доме на первом этаже. Где все продавцы — старые знакомые.
Отправилась на рынок, накупила всяких мелочей: купальник, топик, заколку…
Все сыпалось и сыпалось, песком между пальцев.
Пошли к Тонечкиным родителям, надеясь в тайне на раскаянье, слезы, на то, что все еще можно вернуть, вставить кирпичики в сказку про бедную сироту и добрую крестную…
Девчонка лупила стеклянными «честными»глазками, хлопала ресницами. Нет, не брала. Слезы. Как можно?! Как можно ее подозревать? Ловила пальцами соленые струи, сбегающие по щекам. И будто не понимала, что взрослые безнадежно отчетливо видят, что она лжет. И что ложь эта для нее — привычка, возможно, уже натура.
«Да че там…»— вздохнул ее отец и задрал рукава Тонечкиной кофты. Сквозь туман Инна Георгиевна едва слышала историю о том, что видимо виноваты прошлые квартиранты Тонечкиного отца, которые варили у него анашу, а когда, в конце концов, он их выгнал, пообещали всех его детей посадить на иглу. Вот и…
— Забирай свои вещи, — отсутствующим голосом произнесла Инна Георгиевна. И, глядя, как деловито и спокойно Тонечка собирает подаренные блузочки, юбки, белье, поймала себя на мысли, что следит, как бы девочка чего не утянула, и ужаснулась этому.
И захотелось ей вернуться туда, где у нее были белые ажурные гольфы с помпоном; где утром она засовывала под кран пионерский галстук, а потом с шипением проводила по нему утюгом. Поднимался пар, и цвела за окном акация.
Дождь стекал по стеклу, и все мысли, которые были в ее голове и все чувства, которые были в ее сердце были слишком грозными и безрадостными для обезьянок-перчниц, абажура, трех кошек и клетчатых салфеток. И даже для того, чтобы плакать.
ГЛАВА 14
Наверное, все дело в особых свойствах знойного воздуха. Он имеет свойство колебаться, вибрировать и, от того, искажать видимое. Иного объяснения примерещившемуся Ангелине Игнатьевне Лыковой, дежурной переезда и Екатерине Ивановне Свежак, пенсионерке возвращающейся с садового участка, а так же, по слухам, еще доброй дюжине очевидцев, просто нет.
Разве что еще на штучки загрязненной экологии или опыты секретных лабораторий над психикой солнцекамцев все это можно списать: и летучий корабль, который видели почти все жители города и Это вот еще. А может, все-таки, воздух? Булгаков вон описывает подобный случай на Патриарших прудах.
А дело было так. Ангелина Игнатьевна, приятная женщина лет тридцати восьми, мать сына- подростка и жена рабочего МПО «Сильвинит», получив сигнал о приближении состава, опустила шлагбаум, перегородив дорогу автотранспорту, спешащему из Южной части Солнцекамска в Северную и наоборот. В ряду остановленных препятствием разнокалиберных легковушек Ангелина Игнатьевна и увидела Это.
Это имело обманчивый вид обыкновенного автобуса (возможно, возможно, это и был обыкновенный автобус маршрута номер восемь, тривиальной рыжей покраски), а внутри… такого за свою, средней продолжительности, но достаточно опытную жизнь дежурной переезда не удавалось еще увидеть.
В автобусе сидел всего один мужчина. Шофер.
