— Счастливого плавания! — пожелал я ей вдогонку.
Она хлопнула дверью и побежала по ступенькам.
А я уселся перед папками.
Но не сразу приступил к чтению, а уставился в окно, на полоску черной воды между темными силуэтами пилонов «Святой Николай» и «Цепь». За ними доверительно подмигивали мне маленькими красными глазками световые буи, как будто они понимали, что у Мика Сэвиджа крупные неприятности. «Ему самому приходилось заботиться о себе. У него не было богатого дядюшки», — вертелись в голове слова Фрэнки.
Вскоре после инцидента с Длинной Сетью я однажды утром спустился вниз, чтобы отыскать в коридоре большой и зловещий чемодан, похожий на гроб лилипута. Отец сидел в пропыленной комнате, которую он использовал для своих занятий. В воздухе пахло перегаром и дымом дешевых сигарет, а на письменном столе лежала стопка грязных газет толщиной в фут.
Отец дал мне понять, что газеты имеют отношение к книге, которую он пишет. Книга называлась «Наследники Гранье». Отец сказал, что она — о судьбе Ирландии и многое изменит, при этом он страшно хмурился, поглядывая в сторону замка. Книга постоянно «близилась к завершению», но так и не была окончена.
— Посмотри на этот чемодан, — сказал отец. У него были пьяные глаза и красный нос. — Это школьный чемодан. Ты уезжаешь в школу. В Англию. Чудовищно проклятое место. Но это идея твоего дяди. Мы-то не можем себе такого позволить.
Я кивнул. Я уже слышал о школе: по секрету, от матери, которая, должно быть, хотела подготовить меня. Со времени инцидента с браконьерской ловлей лосося Картхистоун стал местом, от которого многие отводили глаза и о котором многозначительно умалчивали.
— Они крадут твое наследство, парень. И я ничего не могу с этим поделать. Мучительно сознавать свое бессилие. Мучительно.
— Я не против.
На самом деле меня даже вдохновляла идея сменить мрачный дом в темно-зеленой деревне на столь экзотическое место, как Борнмут.
— Зато я против, — сказал отец. — О, я против. И мне нет дела до того, что ты думаешь по этому поводу.
Он приложился к бутылке и продолжил:
— Мы можем утешить себя тем, что та находишься под непосредственной опекой главы рода.
Говоря, отец поглаживал свою бороду. Даже будучи семи лет от роду, я понимал, что его слова отнюдь не отражают его мыслей.
Два дня спустя я уехал в школу.
В целом школа была неплохая. Она располагалась в большом долю на западном побережье Пул- Харбор. Ее директор, старый человек, прежде служил региональным комиссионером в Нигерии. Он так относился к поднадзорным детям, словно мы были добросердечным, хотя время от времени и воинственным племенем. Я завел пару друзей, с воодушевлением боксировал и плавал на лодке по Пул-Харбор. Я ни в чем не проявлял особых успехов, за исключением плавания под парусами.
Каникулярные поездки домой, к щепетильной семейной политике, что связывала Картхистоун с большим домом, становились тяжелым испытанием.
Самое плохое заключалось в том, что мои родители раз и навсегда решили: поскольку дядя взял на себя заботы о моем образовании, они снимают с себя всякую ответственность за мое будущее. Дома было скучно. Выше по реке, в замке, жили мои кузины, моего же примерно возраста, и меня приглашали развлекать их. А потому я каждый день мчался на велосипеде вдоль реки, вверх по ее течению, по аллее, длиной в две мили, что пролегала через бесхозный лес и через мост в замок.
К тому времени как мне стукнуло тринадцать, некоторые из моих кузин приобрели весьма привлекательную внешность. Что касается меня, я вовсе не был хорош собой. Мою голову венчала копна рыжеватых волос, а нос уже выказывал следы баталий на боксерском ринге. Зато я вымахал почти в шесть футов ростом.
Подразумевалось, что в школе меня обучают игре на фортепьяно. Учитель музыки быстро отбросил всякие попытки сделать из меня второго Шопена, но уроки были оплачены, и потому он часто коротал учебное время, с энтузиазмом наяривая буги-вуги. Я тоже прилагал некоторые усилия в этом направлении и реализовывал их на фортепьяно в гимнастическом зале. А потому, когда дядя Джеймс находился вне пределов слышимости, я наигрывал Смита и Уоллера на расстроенном рояле голубой комнаты, где, согласно легенде, госпожа Александер сочинила «Жизнь чудесна и полна надежд».
Я как раз проделывал это в один душный и облачный августовский вечер, когда в комнату вошел секретарь моего дяди, Мерфи. Он был хмурым и бледным дублинцем со злобным блеском в глазах. Мерфи отвесил подозрительно низкий поклон моей кузине Дервле, которая самым очаровательным образом опиралась на меня, и сказал, обращаясь ко мне:
— Ваш дядя спрашивает: не посетите ли вы его в верхнем этаже замка?
Помещение это представляло собой большую круглую комнату на втором этаже серой каменной башни. Поднимаясь по ступенькам, я почувствовал какой-то странный запах: фимиама, чеснока и раскаленных пряностей. Я повернул тяжелую круглую ручку двери и вошел.
В комнате горел камин. Воздух был удушливо горячим и клубящимся от дыма двух жаровен. Дядя Джеймс сидел у стола перед камином. Поверх его редких белокуро-седых завитков красовалась феска. Стол был завален книгами. Дядя удостоил меня взглядом.
— Добро пожаловать, — сказал он.
Его близко посаженные глаза смахивали на бледно-голубые люстры.
— Добро пожаловать в Египет, — повторил дядя. — Тебя зовут Ахмет. Подай мне завтрак.
На одной из жаровен стояла сковорода. Я прошел по турецкому ковру и взял ее.
— Постой! — закричал дядя. — Сперва выпусти рубашку из брюк.
— Что?!
— Египетские крестьяне называются как феллахи, — пояснил дядя. — Они носят свои рубашки навыпуск, невежественный ты мальчишка. Это их характерная особенность. Мои семейные обязанности не позволяют мне отлучиться и потому я вынужден путешествовать мысленно. Итак, Ахмет, подай мне tiffin.
— Что? — переспросил я. Насколько мне было известно, «tiffin» — слово индийское, а не египетское.
— Рубашку навыпуск!
Я вытащил рубашку из брюк. Дядя таращил на меня свои голубые глаза, пока я размещал блюдо из жаровни между схемой египетских пирамид и краткой биографией предка, который модернизировал водопровод Александрии.
— Ты должен называть меня «эфенди».
— Эфенди.
— Ты подаешь мне завтрак.
Я поднял глаза. В дверях стояла Дервла. Ее рот был прикрыт рукой. Глаза лукаво блестели, вся видимая часть лица раскраснелась от смеха.
— Скажи: tiffin, эфенди, — настаивал дядя.
«Моя рубашка, — подумал я. — И Дервла наблюдает меня в эдаком виде! Милый Боже, пожалуйста, забери меня отсюда!»
— Говори же, — упорствовал дядя. — Ну!
Я попробовал, но у меня ничего не вышло. И дядины вопли потрясли каменные своды башни. Я хотел было крикнуть, чтобы он заткнулся, поутих, перестал вести себя как сумасшедший. Но дядя Джеймс являлся главой рода, непосредственно ответственным за меня, как он утверждал. И мои родители говорили то же самое. Стало быть, так оно и было на самом деле. И если дядя желал совершить свой мысленный вояж в Египет, он имел на то право.
— Вот ваш tiffin, эфенди, — наконец выдавил я.
В дверях раздалось презрительное фырканье. Дервла ушла. Дядя Джеймс приступил к трапезе, я
