Исповедь Зеленого Пламени

такой же тонкий и гибкий. Светлые твои волосы тронуты солнцем рассвета. Гляди же во все глаза на ту, которой нет равных! Огонь искрометных глаз, ливень ночных волос, вихрь черного шелка — таков твой танец, Эмерит! Но что это? Впервые опустились черные ресницы, румянец окрасил щеки — неужели и ты влюбилась, Солнце Ночи?

Хэй-о, Эмер, Эмерит! Ночью, зеленой и душной, крадучись, спускаешься ты к ручью, что обсажен кипарисами. Плакучие ивы свесили пряди волос нерасчесанных — под ними ждет тебя любимый. Не подглядывал я, но видел сплетение рук и объятий. Не подслушивал я, но слышал жаркий шепот: «Люблю…» — или то ветер шелестел в ветвях кипарисов?

Ай, ветер-бродяга — зачем ты стал человеком? Чтоб коснуться тела под черным шелком, чтоб снять поцелуем пыль с ножки, не знавшей сандалий… У неба есть звезды, тысячи глаз, а у деревьев есть уши. К чему же искать того, кто вас выдал?

Есть у Эмерит два брата — один рыбак, другой наемник. И незавидна участь того, кто посягнет на честь их сестры!

Перед самым рассветом, когда утихает ветер, выследили братья Эмерит с ее возлюбленным. Но не обнажил клинка молодой чужестранец со светлыми волосами — был он безоружен, когда достал его нож брата-наемника. Кровь запятнала одежду, алая на зеленом, и умер без стона бродяга… Горе вам, братья Эмерит, — зачем вы убили ветер?!

И опустился на город зной — ни облачка, ни дуновения. Жара придавила город каменною плитой. Солнце, всюду одно лишь солнце, и листья деревьев стали как жесть — солнце сожгло их зелень, больше не дают они тени. Висят паруса рыбацких лодок — как выйти в море без ветра? И опустела рыночная площадь. Где ты, красавица из красавиц, Эмерит, Солнце Ночи?

Стоит над ручьем серый камень. Им стала танцовщица в горе, увидев, как умер безмолвно тот, кого она полюбила…

Застыл на века в оцепенении проклятый город…»

Он умолк. Воспоминание о последнем аккорде еще живо в гитаре, я ощущаю ее замирающий трепет в зачарованной тишине. Между прочим, пока Он говорил, я вполне успела прийти в себя…

— Это легенда моего народа, — наконец поясняет Он негромко и грустно. — Я очень люблю это сказание.

— Твоего народа? — удивленно переспрашиваю я. — Прости, ради всего святого, — я считывала, как все ведьмы, язык не поняла…

— Роардинэ, — мне показалось, или глаза Его в самом деле вспыхнули в темноте? — Слыхала про такой мир? Земля-саламандра под медным солнцем…

—…что медью лучей окрашивает волосы возлюбленным детям своим, — машинально заканчиваю я цитату, не спуская глаз с Его темно-огненной гривы.

Да, теперь понятно… Только в одном мире видала я этот причудливый сплав Астура с кельтикой, даже странно, что сама сразу не догадалась… Боги мои, я все сильнее убеждаюсь, что Безумцем Его прозвали вполне заслуженно!

— Ладно, — Он встает и направляется к двери в Лунный зал, как я уже называю мысленно это помещение. — Постарайся уснуть… Лиганор.

— А ты?

Не удостоив меня ответом, Он уходит. Я долго лежу в темноте без сна и слышу, как за стенкой снова тихо заговорили струны. Явно импровизация — Он предоставил пальцам полную свободу, и они сами ткут из темноты, тишины и лунного света нечто грустное, нежное и ни на что не похожее… Чего бы я только не отдала, чтобы это было — обо мне!

«Ночь… Адаманты на черном крыле…»

Хэй-о, Эленд, Элендис…

«ОНА МЕЧТАЛА О СЛИЯНИИ ЭНЕРГИЙ ИНЬ И ЯНЬ…» (семь суток спустя)

Теперь я знаю, почему из ругиландца никогда не выйдет настоящего мотальца. И дело тут не в привычке к строгим нормам поведения — нет, просто эта поганая страна воспитывает в тебе чистоплотность, которая весьма усложняет бытие и при этом не корректируется даже вмешательством Круга Света. И я в этом плане не исключение — при необходимости могу надеть кожаные штаны на голое тело, без всякого белья, но скорее умру, чем, вымывшись, снова влезу в грязную рубашку. А чего еще можно ждать от женщины, которая с детства усвоила, что лучший шампунь для ее волос — «Багульник» из серии «Разнотравье», и что лицо по утрам надо протирать «Деей» с зеленой полоской, ни в коем случае не с желтой, потому что желтая — для комбинированной кожи… Тьфу!

Конечно, после шести лет странствий по мирозданию приучаешься справляться даже с такими проблемами. Сейчас я при желании могу почистить зубы и в средневековом городе, и в хальской степи. А если возможности постирать рубашку нет, хоть застрелись, просто украду себе «истую — не с прилавка, так через мелкий разрыв мироздания.

Но Кармэль, похоже, откроет новую страницу в моем умении выживать в самых варварских условиях. Хотя бы потому, что здесь мироздание так просто не раздвинешь. А кроме того, трущобы — они и есть трущобы, где угодно, но здесь — в особенности, ибо топлива тут мало, а воды еще меньше. Антисанитария полнейшая, и обиталище Лугхада — ее апофеоз и апогей.

Дня три я спала с Ним в одной постели, понемногу приходя в отчаяние от такого смирения плоти — и опять же вовсе не потому, почему вы подумали, хотя и потому тоже… Просто хотелось лечь и помереть от одной мысли о том, что, кроме меня, некому стирать это безобразие. С каждым часом делалось все очевиднее, что в данном случае выгребать грязь из мироздания мне придется в самом что ни на есть прямом смысле этого слова…

На четвертый день я нашла на квартальной свалке большой дырявый чан, кое-как подлатала его магически, затем, вздохнув, подсчитала наличные деньги и отправилась по городу в поисках мыльного корня. На шестой подралась с соседкой, девицей по имени Асса, из-за трех подгнивших досок, предназначенных в очаг. А уж как таскала воду для стирки, и не спрашивайте. Что ни придумаете, все будет правда.

Сегодня — седьмой день, и я, как библейский Яхве, гляжу на дело рук своих и с некоторым изумлением понимаю, что, трать-тарарать, а ведь хорошо весьма! Никогда бы не поверила, что смогу откипятить ЭТО до такой чистоты, но вот поди ж ты… Одеяло, старенькая простыня и наволочки из грубого холста весело развеваются на горячем ветру. Плесневелая шерсть из оных наволочек уже давно валяется на свалке, а свежая — вот, рядом, в большом дерюжном куле. А я, дабы не пропадал столь дорого