должен распрощаться с сентиментальностью, с жалостью, даже с любовью. Черт побери, Джереми был мертв, и его смерть должна быть отомщена. Месть сладка. Общественное презрение, денежный крах и, может быть, — в том случае, если дядя Джеймс не солгал, — суд и наказание.
Меньше всего на свете ему хотелось испытывать какие-то чувства к орудию его мести — к Каролине Манди. Девчонка-сирота из приюта с подходящим именем и копной светлых волос. Бывшая служанка в сумасшедшем доме со смеющимися зелеными глазами, с характером, темпераментом и честностью настоящей аристократки.
И с нежным, хрупким телом, с губами, созданными для поцелуев, с внутренним огнем, способным прожечь человека насквозь.
Боже, как он мог бы любить ее!
Морган отхлебнул бренди, затем поставил бокал на стол. Возможно, настала пора изменить свои планы. Еще не поздно разработать какой-нибудь другой способ мести. Он обязательно отыщется, если проявить достаточно выдержки и терпения. Признание дяди Джеймса на смертном одре предоставило ему соблазнительную возможность разрубить гордиев узел, но не дало окончательного ответа на многочисленные вопросы.
Он мог расплатиться с Каролиной, отправить ее вместе с причудливой свитой в какой-нибудь коттедж с тростниковой крышей на другом конце Суссекса и придумать другой способ заставить Уилбертонов расплатиться за все сполна. Опустив руку в карман, он достал подвеску, которую дядя Джеймс дал ему в ту последнюю ночь, и поднес ее к свече, глядя на тусклый блеск золота.
Его челюсти сжались. План был хорош. Ричард Уилбертон разрушил его семью, и будет только справедливо, если он, Морган Блейкли, разрушит семью Уилбертонов. Пускай отец Ричарда испытает невыносимые страдания. Пускай сам Ричард лишится всего, чем дорожит в этой жизни.
Все другие способы мести казались жалкими и неэффективными по сравнению с тем, который он намеревался осуществить с помощью Каролины Манди. С помощью Каролины и этой подвески.
— Могу я составить тебе компанию, сын мой?
Морган положил подвеску обратно в карман.
— Конечно, отец. Это твой дом, как ты помнишь.
— Пока я жив, — уточнил герцог, опускаясь на подлокотник кресла, в котором сидел Морган. — Когда меня не будет, этот дом, как и все мои дома, все мои земли, достанутся тебе. Даже Хиллкрест, который предназначался для Джереми. Ты будешь владеть всем этим, что, я полагаю, заставляет тебя испытывать чувство гордости.
— Не совсем так, отец, — ответил Морган, поднявшись, чтобы снова наполнить свой бокал. — Мне вполне хватило бы одного Клейхилла. Титул герцога кажется мне каким-то излишеством, поскольку у меня и так много всякого добра. В данный момент я намереваюсь напиться до бесчувствия. Не хочешь ли присоединиться ко мне? Но нет. Прости меня. Я забыл. Ты больше не принимаешь участия в подобных забавах, не так ли?
— Морган, пожалуйста. Неужели мы с тобой не можем хотя бы раз побеседовать цивилизованно? Или я прошу слишком многого?
— Да, ты просишь слишком многого. Я знаю причину, по которой ты искал встречи со мной: ты хочешь, чтобы я согласился ввести Ферди Хезвита в общество, когда мы приедем в Лондон. Твое доброе сердце — чья доброта, впрочем, не распространяется на меня — снова сыграло с тобой злую шутку. Наше элегантное, но склонное к каннибализму высшее общество в один момент проглотит беднягу Ферди. Оно выискивает в себе все необычное, непохожее на него — и уничтожает, как гончие псы затравливают загнанную лису. Это и случится с Ферди, если его отец прежде не доберется до несчастного карлика и снова не упрячет его в Вудвер. Или в другую сточную канаву. Ты хочешь увидеть Ферди в Бетлехемском госпитале, отец? Я не хочу.
— Ты, несомненно, преувеличиваешь, сын мой, — возразил герцог, глядя на сына, прислонившегося к каминной полке с бокалом в руках. — Ты не должен судить о людях по себе.
— Нет? Хорошо. Тогда давай судить их по тебе, идет? Ты выступаешь перед Ферди в роли самого христианского милосердия, но держишь его на определенной дистанции от себя. Я наблюдал, как вы с ним общаетесь. Ты говорить ему правильные вещи, даешь ему еду и кров, предлагаешь свою помощь. Но смотришь ли ты ему прямо в глаза, когда разговариваешь с ним? Ты когда-нибудь дотрагиваешься до него, пожимаешь ему руку, треплешь по плечу? Нет, ты ничего этого не делаешь. А почему, отец? Ты боишься подцепить от него какую-нибудь заразу? Как от меня, ибо ты прикасался ко мне в последний раз, когда порол розгами. Ферди ничем не отличается от любого из нас, если взглянуть на него изнутри. Твоя жалость чисто внешняя.
— Это неправда!
— Разве? Скажи мне, отец, приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что Ферди почти того же возраста, в каком был Джереми, когда покинул дом.
Герцог вскочил с кресла, тыча в Моргана трясущимся пальцем:
— Ты должен взять свои слова обратно! Ферди ничем не напоминает Джереми! Джереми был само совершенство, божественный сосуд — сильный и высокий, и грех не наложил на него своего отпечатка.
— А Ферди грешник? Ты это хочешь сказать, отец? Значит, Ферди был наказан еще в материнской утробе? Или наш карлик является живым свидетельством того, что твой Бог наказывает детей за грехи их отцов? Ты не винишь своего Бога за смерть Джереми, ты не винишь за нее себя. Тем не менее ты, кажется, веришь, что Ферди наказан тем самым Богом. Ты не можешь верить и в то, и в другое, отец. Либо твой Бог любящий, либо он мстительный. Он не может быть сразу и тем, и другим.
— Не богохульствуй! Бог воздает нам по делам нашим. Ты — мое Божье наказание, Морган!
— Правда, отец? Как это занимательно! — Морган хотел отхлебнуть из бокала, чтобы не выплеснуть его в лицо герцогу, но не успел, поскольку герцог выбил бокал из руки Моргана и тот разбился о камин.
— Да, ты не ослышался. Ты — мое Божье наказание за грязные проказы юности, когда мы с Джеймсом нарушали заповеди, распутничая и пьянствуя, когда мы вели себя хуже, чем дикари. Бедный заблудший Джеймс так никогда и не опомнился, даже когда наши родители погибли в этом ужасном огне. Но я опомнился. Я пришел в чувство. Но было слишком поздно. Бог послал мне тебя, и ты был зеркалом, в котором отразились все мои пороки. Каждый день, видя твое непослушание, твою дерзость, твою безумную склонность к авантюрам, я вспоминал о грехах собственной юности. Твоя мать защищала тебя и все тебе прощала — но Джереми был мой. Мой! Джереми был моим шансом на спасение, даром за исправление. Его посвящение церкви было выражением моей благодарности Богу за его милосердие. Но дело кончилось тем, что Джереми стал еще одной твоей жертвой, еще одним моим наказанием.
Морган стоял неподвижно, жадно слушая все, что говорил герцог.
— Неужели все так просто? Почему я не понял этого раньше? Почему был слеп все эти годы? Все эти годы ты видел во мне не сына, а кару за грехи. Почему ты просто не утопил меня в младенчестве, как это делают с котятами?
— Я простил тебя, — сказал герцог, выпрямив спину. — Ты был не более чем живым воплощением Божьего наказания, и мне ничего не оставалось делать, как простить тебя.
— Простить меня! — Морган фыркнул от негодования. — А как насчет того, чтобы полюбить меня? Нет, ты никогда меня не любил, не так ли? Каким же я был дураком! Ведь я разработал план мести в тайной надежде хоть чем-то тебе понравиться. Ты никогда не узнаешь и половины того, что я сделал, чтобы защитить тебя от последствий гнусного предательства Джеймса, чтобы уберечь тебя. Но я только даром потерял время. Ты согласился принять участие в осуществлении моего замысла только ради Джереми. Единственное, чем я мог бы осчастливить тебя, — так это своей смертью, не правда ли? Тогда ты смог бы посетить мою могилу, помолиться за меня и уйти, чувствуя себя чистым и умиротворенным — и, может быть, даже спасенным. А приют, который ты предоставил трем заблудшим душам, тоже должен пойти тебе на пользу, указав Богу, как ревностно ты ему служишь. Меня тошнит от всего этого. Меня тошнит от тебя! — Морган прошел мимо герцога, направляясь к двери.
— Морган! Что ты собираешься делать?
— Что я собираюсь делать? — Морган повернулся на каблуках и пристально посмотрел на отца. Он
