радовался каждому красному светофору, попадающемуся на пути. Гуров, как мог, пытался отложить этот необходимый, но тяжелый разговор.
Почему-то Гурову вспомнились времена его молодости. Москва двадцатилетней давности.
Тогда Москва не была такой сплошной каруселью суетливых людей. Жизнь текла размеренней и степенней, словно само определение – «житель столицы» – накладывало отпечаток значимости на людей. Тогда провинциала от коренного москвича отличить было столь же легко, как конную повозку от паровоза. Но время все меняет.
Гуров вдруг понял, что любит и эту Москву. Ничуть не меньше, чем город своей молодости. Любит ее сумасшедший жизненный ритм. Любит людей, что в душе остались такими же, как и прежде. Хоть и подернулись коростой черствости.
«Вот беда! – подумал Гуров, уличив себя в приступе всепоглощающего человеколюбия. – Может, и правда у меня маразм начинается?»
Он усмехнулся своим мыслям и нажал на клаксон, тормоша зазевавшегося пешехода. От этого легкого приступа ностальгических воспоминаний на душе почему-то стало легче. Разговор с Терентьевым уже не казался таким безнадежным. Гуров улыбнулся и прибавил скорость.
Терентьев открыл Гурову дверь после третьего звонка. Он удивленно посмотрел на полковника и отступил в сторону, приглашая того в дом. Гуров шагнул за порог и едва не поморщился – всю квартиру Терентьева пропитал кислый запах алкогольных испарений и бог весть чего еще.
Полковник прошел в гостиную и осмотрелся по сторонам. В комнате давно не убирались. Лишь с телевизора и журнального столика пыль была стерта. Видимо, Виктор, выйдя из запоя, делал попытки привести квартиру в божеский вид. Но было похоже, что они обречены на провал.
На столе, застеленном грязной скатертью, стояла пепельница, забитая окурками «Примы». Початая бутылка водки и граненый стакан завершали этот натюрморт.
– Да, хреновато ты устроился! – хмыкнул Гуров и обернулся.
– Лев Иванович, я тебя всегда как человека уважал, – хмуро ответил Терентьев. – Давай не будем друг о друге впечатление портить.
Виктор стоял в дверях, не входя в комнату. Его высокая фигура еще сохранила какие-то остатки былой спортивной подтянутости, а вот лицо совсем обрюзгло. Терентьев потер небритый подбородок и исподтишка бросил взгляд на открытую бутылку.
– Лучше давай выпьем за встречу, – проговорил хозяин и подошел к столу.
– Не буду. И тебе не советую, – остановил его Гуров. – Ты мне говорил, что завязал. Или я ослышался?
– А ты мне морали не читай! – взбесился Терентьев. – Я сюда тебя не звал. Ты сам пришел. Говори, что надо, и проваливай на хрен.
Гуров ожидал чего-то подобного и приготовился. Он не огрызнулся в ответ, не попытался и успокоить Терентьева. Полковник взял бутылку со стола. Он повертел ее в руках, словно изучая этикетку, а затем со всего маха бросил в стену.
Бутылка брызнула в разные стороны сотней осколков, залив водкой зашарпанные обои. Почему-то в этот момент Гуров вспомнил свою свадьбу с Ритой и то, как Боря Вакуров так же лихо разбил об косяк рюмку. Он пояснил, что есть такая примета – если на свадьбе после первой рюмку в пыль разбить, то и жизнь будет многокрасочная, как эти осколки. Выдумал, наверное.
Терентьев застыл с открытым ртом. Он не отводил глаз от стены, по которой стекала водка. Казалось, что Виктор так и останется стоять до второго пришествия. Он даже не видел, как задорно улыбается Гуров.
Полковник не сводил с него глаз. Он знал, насколько рискованным был его поступок. Только другого пути не было. «Взялся за нож – режь!» А иначе будет только переливание из пустого в порожнее. Несколько секунд Гуров смотрел на застывшего Виктора, а потом жестко сказал:
– Допился, что потерю бутылки пережить не можешь? – Он схватил Терентьева за плечо и развернул к зеркалу, засиженному мухами. – Посмотри, во что ты превратился, капитан. Не каждый бомж такой рожей похвастаться может. Я ехал к тебе, надеясь увидеть Терентьева, возвращающегося к жизни. А ты? Слабый ты оказался! Дешевый.
– А ты меня в дешевости не упрекай! – рявкнул Терентьев и сбросил с плеча руку Гурова. – Я, по крайней мере, никого из старых друзей не продал!
– Ты хочешь сказать, что я кого-то продал? – с угрозой в голосе перебил его Гуров. Этот тон вмиг охладил Терентьева.
– Не говорил я этого! – пробурчал он и сел на стул. – Прости, Лев Иванович. Нервы ни на что не годятся.
Гуров остался стоять. Он смотрел на Терентьева сверху вниз. Смотрел безжалостно и зло. Никто не сказал бы сейчас, как больно полковнику видеть своего сослуживца таким. Слабым и опустившимся. Но Гуров просто не мог выказать свою жалость.
Он не раз замечал, как сильно спившиеся люди жалеют самих себя. Они обвиняют в своих несчастьях весь мир и постоянно вспоминают любую мелкую обиду, что кто-то им причинил. Бьют себя в грудь, дескать: «Да нужно только захотеть!»
Стоит пожалеть такого человека, и он расскажет тебе все. Ты становишься его лучшим другом. До первой ссоры. А пока ее не произошло, он сбегает за бутылкой и будет вновь и вновь жаловаться на жизнь.
Полковник знал это. И не хотел пьяного разговора по душам. Терентьева нужно было встряхнуть и привести в чувство. Иначе ничего с планом Гурова не выйдет. Да и Терентьев от этого не перестанет пить.
– Нервы ты сам себе испортил, – после небольшой паузы проговорил полковник. – И не надо мне в жилетку плакаться. В твоем малодушии никто, кроме тебя, не виноват. Не тебя одного из органов уволили. Но алкашами стали единицы.
Терентьев сидел, опустив голову. Он нервно теребил скатерть и молчал. Со стороны это было похоже на то, как строгий учитель отчитывает нерадивого ученика. Гуров понял это и неожиданно для Терентьева рассмеялся. Виктор удивленно посмотрел на него.
– Ладно, закончим. Что выросло, то выросло! Глупости все это. Словно дети малые, – перестав смеяться, проговорил Гуров, глядя Терентьеву в глаза. – Ты и сам, Виктор, знаешь, что я тебя малодушным не считаю. Иначе бы и не пришел никогда.
Гуров сделал паузу, ожидая реакции отставного капитана. Терентьев был удивлен не меньше, чем когда полковник разбил бутылку. Он ошарашенно смотрел на Гурова, не понимая, что происходит.
«Да, Виктор, забыл совсем, как следователь работает!» – грустно подумал Гуров, а вслух сказал:
– Что ты вылупился на меня, словно рак вареный?
– Да вот вспоминаю, как ты нас в чувство раньше приводил, – ухмыльнулся Терентьев, и в этой ухмылке промелькнуло что-то настоящее. Человеческое. – А то я уж совсем забывать стал, как мы вместе работали.
– Это я понял, – улыбнулся своим догадкам Гуров. – Надевай что-нибудь человеческое. Поедем ко мне. С женой познакомлю. Там и за встречу выпьем. А то сидишь тут, как скунс в норе. Окна хоть бы открывал изредка!
Терентьев заметался по комнате. Он распахивал шкафы, перетряхивал тумбочки, стараясь найти свежее белье. Гуров с грустной усмешкой смотрел на эти тщетные усилия.
Наконец Терентьев справился с задачей. Он отыскал в углу шкафа мятую, но чистую рубашку и, постоянно извиняясь, стал искать утюг. Утюг отыскался под диваном, и Гуров ждал еще десяток минут. Вскоре Терентьев, побритый и вычищенный, встал около него.
– Ну, Виктор, – Гуров поднялся со стула, – тебе еще женихаться можно. Пошли!
Всю дорогу до дома Гуров старался поддерживать ничего не значащий разговор. Хотя на душе скребли кошки. Гуров вербовал отставного капитана. В принципе ничего особенного, как и постыдного, в этой вербовке не было, но полковник ощущал явный дискомфорт.
Гурову казалось, что он использует в своих целях безнадежно больного человека. Ему было тошно
