дальнему столику.
Подойдя к ним, он пожал плечами.
— Они тут на диете, — и, на минуту вернувшись к своей дикторской манере, сообщил им данные о среднем уровне потребления калорий в Восточном и Западном Берлине. Потом он перебил сам себя, заметив: — А, да черте ним, — и заказал вторую бутылку.
Шампанское было сладкое, как лимонад, и чересчур газированное. Его трудно было воспринимать как серьезный алкогольный напиток. Гласе и Рассел обсуждали «германский вопрос». Сколько еще времени будет продолжаться отток беженцев через Берлин на Запад, прежде чем Демократическую Республику постигнет полный экономический крах из-за недостатка рабочей силы?
У Рассела были наготове цифры — сотни тысяч людей ежегодно.
— И это их лучшие люди, три четверти моложе сорока пяти. Я бы дал еще три года. После этого восточногерманское государство просто не сможет существовать.
— Государство будет существовать, пока существует его правительство, — сказал Гласе, — а правительство останется до тех пор, пока это нужно Советам. Здесь будет очень паршиво, но Партия это переживет. Вот увидите. — Леонард кивнул и пробормотал что-то в знак согласия, но высказать свое мнение не решился. Подняв руку, он удивился, когда официант подошел к нему так же, как подходил к другим. Он заказал очередную бутылку. Никогда еще он не был так счастлив. Они находились в сердце коммунистического лагеря, пили шампанское коммунистов, они были серьезными работниками, обсуждающими государственные дела. Разговор перешел на Западную Германию — на Федеративную республику, которую собирались сделать полноправным членом НАТО. Рассел считал такое решение ошибкой.
— Попомните мое слово, это тот самый пресловутый Феникс из пепла.
— Если мы хотим, чтобы Германия была свободной, придется разрешить ей быть сильной, — сказал Гласе.
— Французы на это не пойдут, — ответил Рассел и повернулся за поддержкой к Леонарду. В этот момент принесли шампанское.
— Я расплачусь, — сказал Гласе. Когда официант ушел, он сообщил Леонарду: — Вы должны мне семь западных марок.
Леонард разлил вино по бокалам; мимо их столика прошла та худая женщина с подругой, и разговор принял другое направление. Рассел сказал, что немецкие девушки самые жизнерадостные и смышленые на свете. Леонард заметил, что, если ты не русский, осечки у тебя быть не может.
— Они все помнят приход русских в сорок пятом, — заявил он спокойно и авторитетно. — У каждой русские изнасиловали или избили старшую сестру, мать, а то и бабку.
Американцы не согласились с ним, но восприняли его слова всерьез. Они даже посмеялись над «бабкой». Слушая Рассела, Леонард как следует отхлебнул из бокала.
— Русские ушли из страны вместе с войсками. Те, что остались в городе — офицеры, комиссары, — обходятся с девушками вполне прилично.
— Всегда найдется курица, готовая лечь с русским, — согласился Гласе.
Теперь музыканты играли «How You Gonna Keep Them Down on the Farm?» Приторное шампанское уже не лезло в рот. Леонард облегченно вздохнул, когда официант принес три чистых бокала и бутылку охлажденной водки,
Они снова заговорили о русских. Рассел окончательно оставил свою профессиональную манеру. Его влажное лицо блестело, отражая яркий цвет куртки. Десять лет назад, сказал Рассел, он приехал сюда двадцатидвухлетним лейтенантом в составе передовой группы полковника Фрэнка Хаули: ее отправили в Берлин в мае сорок пятого для занятия американского сектора.
— Мы думали, что русские — славные ребята. Они понесли миллионные потери. Это были герои, здоровые, веселые парни, которые глушат водку стаканами. А мы всю войну заваливали их техникой. Так что они просто обязаны были дружить с нами. Но все это было до нашей встречи. Они вышли и заблокировали дорогу в шестидесяти милях к западу от Берлина. Мы вылезли из грузовиков с распростертыми объятиями. У нас были наготове подарки, нам не терпелось устроить настоящее знакомство. — Рассел схватил Леонарда за руку.
— Но они были холодны! Холодны, Леонард! Мы достали шампанское, французское шампанское, но они к нему не притронулись. Соизволили только пожать нам руки. Они заявили, что могут пропустить всего пятьдесят машин. Заставили нас разбить лагерь в десяти милях от городской черты. А наутро проводили в город с плотным эскортом. Они нам не доверяли, мы им не нравились. С первого же дня они стали видеть в нас врагов. Пытались помешать нам наладить жизнь в нашем секторе.
Так пошло и дальше. Они никогда не улыбались. Не хотели сотрудничать. Они врали, совали нам палки в колеса, грубили по любому поводу Они всегда говорили чересчур жестко, даже если речь шла о какой-нибудь мелкой технической детали. А мы всю дорогу повторяли себе: ну ладно, они натерпелись в войну, да и вообще у них все по-другому. Мы уступали им, этакие простачки. Толковали об Объединенных Нациях и новом мировом порядке, а они тем временем похищали и избивали политиков-некоммунистов по всему городу. Нам понадобился почти год, чтобы наконец поумнеть. И знаете что? Когда бы мы ни сталкивались с ними, с этими русскими офицерами, у них вечно был страшно несчастный вид. Точно они боялись, что в любую минуту могут получить пулю в спину. Ведут себя как говно и даже удовольствия не получают. Поэтому я так и не научился их ненавидеть. Во всем виновата политика. Эта дрянь лезет сверху.
Гласе снова разливал водку. Он сказал:
— А я их ненавижу. Хотя с ума, конечно, не схожу, не то что некоторые. Ты можешь сказать, что ненавидеть надо их систему. Но ни одна система без помощников не продержится. — Он поставил бокал, выплеснув немного водки на стол. Ткнул пальцем в лужицу. — То, что навязывают комми, жалко, жалко и неэффективно. А теперь они распространяют это насильно. В прошлом году я был в Варшаве и Будапеште. Это ж надо уметь нагнать на людей такую тоску! Они все понимают, но не останавливаются. Да вы поглядите вокруг! Леонард, мы привезли вас в самое шикарное заведение в их секторе. Посмотрите на него. Посмотрите на тех, кто здесь сидит. Вы только взгляните на них!
Рассел поднял руку.
— Спокойно, Боб. Гласе уже улыбался.
— Ладно, ладно. Буянить не буду.
Леонард огляделся. Он различал в полумраке головы посетителей, уткнувшихся в свои бокалы. Бармен и официант, стоящие рядом у стойки, отвернулись в другую сторону. Музыканты наигрывали что-то вроде жизнерадостного марша. Это было последним, что он воспринял ясно. На следующий день он не мог вспомнить, как они покинули «Неву».
Должно быть, они пробрались между столиков, спустились вниз в тесном лифте, прошли мимо швейцара в коричневой ливрее. Около машины темнело окно кооперативного магазина, внутри были пирамиды банок с сардинами и портрет Сталина в обрамлении из красной гофрированной бумаги с надписью белыми буквами, которую Гласе и Рассел, запинаясь, перевели хором: «Нерушимая дружба советского и немецкого народов — гарантия мира и свободы».
Потом они очутились на границе секторов. Гласе выключил мотор, у них проверили документы, посветили в машину фонариками, в темноте приближались и удалялись чьи-то шаги — стальные подковы стучали по мостовой. Затем они проехали указатель, возвещающий на четырех языках: «Вы покидаете Демократический сектор Берлина», а вслед за ним другой, с надписью на тех же языках «Здесь начинается Британский сектор».
— Сейчас мы на Виттенбергплац, — крикнул Рассел с переднего сиденья. Они увидели в окно медсестру из Красного Креста, сидевшую у подножия гигантской свечи с настоящим пламенем наверху. Рассел пытался возобновить свою лекцию.
— Сборы в пользу Spatheimkehrer, поздних репатриантов, сотен тысяч немецких солдат, которых все еще удерживают русские…
— Десять лет! — сказал Гласе. — Да брось ты. Они уже не вернулся.
Следующим местом оказался столик среди десятков других, стоящих в огромном шумном зале; оркестр на сцене почти заглушал голоса джазовой обработкой песни «Over There», а к меню была
