Рошбрук послал письмо и получил ответ с вложением танкового билета в 20 фунтов стерлингов и с приглашением немедленно приехать в город. Там Рошбрук с изумлением узнал, что он законный наследник недвижимого имения в Дорсетском графстве с 7000 фунтов стерлингов годового дохода и с единственным условием — принять в качестве ближайшего родственника фамилию Остин. Исполнивши все формальности и выправивши через нотариальную контору Пирс и К° все документы, Рошбрук вернулся в Йоркшир с 500 фунтами в кармане и поделился известием с женой. Джен залилась слезами.
— Не думай, Рошбрук, что эти слезы тебе в упрек, — сказала она. — Но мне кажется, что для тебя было бы лучше, если бы этого не случилось. Теперь, среди богатства, тебя только сильнее будет мучить совесть — за Джо и вообще за все.
— Зато я буду теперь в большей безопасности, чем до сих пор. Кто узнает браконьера Рошбрука в джентльмене-помещике, обладателе годового дохода в 7000 фунтов ? Кто решится обвинить его, хотя бы и начал его подозревать? В другом графстве, под другой фамилией — да кто же меня может разыскать?
— А наш бедный мальчик, когда он воротится назад…
— Его тоже все забудут. Он вырастет, сделается взрослым, переменить фамилию и также никем не будет узнан. В графстве Дорсет нашей прежней фамилии никто ведь не будет знать.
— Буду надеяться, что все выйдет, как ты говоришь. Что же теперь ты думаешь делать? И что здесь скажешь?
— Я скажу, что мне досталось наследство стоимостью фунтов в четыреста или в пятьсот, и что я хочу уехать в Лондон.
— Это очень благоразумно. С одной стороны, у тебя есть достаточная причина для того, чтобы отказаться от должности, а с другой — никто не будет здесь знать, куда ты действительно уехал.
Рошбрук сдал свою должность, продал обстановку и уехал из Йоркшира. Через несколько недель он переехал в свое новое поместье, в роскошный замок на западе графства Дорсет. Молва, как всегда опередила его. Одни говорили, что владения Останов достались простому мужику-пахарю, другие утверждали, что он не мужик, а только человек небогатый и очень скромного происхождения. Обоим этим слухам противоречила третья версия, по которой Рошбрук оказывался лейтенантом на половинном жалованье. Рошбрук и сам напустил туману по поводу своей прежней жизни, сказавши кому следует, что он раньше служил в армии, а последнее время был в отставке на пожалованную ему пенсию. Таким образом третья версия как бы подтверждалась, по крайней мере, она была принята и одобрена всеми соседними помещиками, которых интересовал вопрос, следует или не следует сделать визит новому владельцу замка. Мы уже говорили, что Рошбрук был высокий, стройный мужчина, а так как он раньше служил в военной службе, то имел отличную выправку и мог относительно хорошо себя держать в обществе. Когда в замок Остин-Голль стали приезжать с визитами соседи и соседки, то их встречал мистер Остин, немолодой уже джентльмен с военной выправкой, и его красивая миловидная, симпатичная жена, совсем еще молодая женщина. Джен первое время робела и конфузилась, но потом освоилась, стала замечать, как держат себя другие дамы, брала с них пример — и через несколько месяцев никто бы не поверил, что мистрис Остин не принадлежит по рождению к тому кругу, в котором теперь вращается. Манеры самого Остина остались такими же, как и были, то есть резкими и грубоватыми, но так как он держал себя очень холодно и осторожно со всеми, то эти манеры никого не шокировали, никому не казались неджентльменскими, а лишь несколько чересчур солдатскими.
К Остину относились с уважением, но не любили его. Зато Джен сделалась общей любимицей. От нарядных костюмов, которые она получила возможность носить, она стала казаться еще красивее, а грусть о потерянном сыне придавала ее лицу задумчивое грустное выражение, от которого оно делалось еще привлекательнее. В обществе стали говорить, что Остин дурно обращается с женой, и жалели бедную мистрис Остин. Но в обществе это говорят более или менее про всех женщин, которые не особенно любят веселиться.
Остин очень много охотился в своих обширных владениях и всегда заботился о том, чтобы дичи было побольше, но, к удивлению всех окрестных дворян-помещиков, никогда не преследовал браконьеров. Его назначили судьей на подписных листах он всегда щедро проставлял более или менее крупные суммы, так что его стали считать ценным приобретением для графства. Его жену всюду приглашали нарасхват, но замечали, что, когда говорят о детях, у нее сейчас же выступают слезы на глазах. В какой-нибудь год Остины заняли в обществе очень почетное положение, они обменивались визитами со всею знатью и со всеми помещиками графства и сделались очень популярны. Но были ли они счастливы? Увы, нет. Его мучила совесть, а она все грустила о своем благородном самоотверженном сыне. Жив ли еще он? Где он? Что с ним?
ГЛАВА ХХII. Довольно длинная, но зато в ней наш герой очень скоро поступает на место
Приготовительный пансион для молодых джентльменов, в котором учился наш герой, находился в Клэпгэм-Райзе. Джо нашел неблагоразумным идти в Лондон и направился в противоположную сторону — к Грэвсевду, к которому и приблизился в седьмом часу утра. Ночь простояла тихая, ясная, дело было в августе. Был уже совсем белый день, когда Джо, прошедший за ночь не меньше семнадцати миль, присел отдохнуть на зеленом газоне, покрывавшем обочину шоссе. Ему вспомнились отец и мать, вспомнилась вся доброта Мэк-Шэнов, вспомнилась своя собственная жестокая судьба, — и сделалось так грустно, что он заплакал. Слезы так и текли, так и катились по его щекам. В эту самую минуту по дороге проходила девочка лет десяти, очень чисто одетая, видимо не из низшего класса. Шаги ее были настолько тихи, что Джо не слыхал их. Проходя мимо Джо, девочка заметила, что он плачет, и ее доброе красивенькое личико затуманилось. Джо не поднимал головы. Девочка сделала еще несколько шагов дальше и остановилась. Заметив, что Джо перестал плакать, она постояла несколько секунд «нерешительности, потом повернула назад и подошла нему сзади. Минуту или две она стояла возле него молча, но Джо не замечал ее присутствия, будучи совершенно поглощен своим горем. Тут он вспомнил о Всемогущем Помощнике в бедах, приподнялся, встал на колени и принялся молиться. Тронутая всем этим девочка поставила на землю свою корзиночку и тоже встала на колени — не для молитвы, потому что не знала, о чем молится незнакомый юноша, но из почтения к тому Богу, которого он призывал, и из сочувствия к его очевидным страданиям. Джо поднял голову и увидал стоящую на коленях рядом с ним маленькую девочку, глазенки которой тоже плакали. Он торопливо вытер свои глаза, потому что до самой этой минуты думал, что он тут один, а между тем рядом оказалась сочувствующая ему человеческая душа. Как Джо, так и незнакомая девочка поднялись оба с колен одновременно. Джо подошел к ней, взял ее за руку и сказал:
— Благодарю вас.
— О чем вы плачете? — спросила она.
— О том, что я несчастен. Мне жить негде, негде голову преклонить.
— Негде жить? Но ведь те мальчики, которым негде жить, бывают все такие оборванные, голодные, а вы одеты, как молодой джентльмен.
— Я ушел из своего дома.
— Вернитесь. Вам как будут рады!
— Я знаю, что будут рады, но я не могу.
— Вы, вероятно, сделали какой-нибудь проступок? Но нет, этого быть не может. Вы, должно быть, хороший мальчик, иначе вы бы не молились.
— Я никакого проступка не сделал, но я могу вам больше ничего сказать… А вы куда идете? — спросил он девочку.
— Я иду в Грэвсенд, в школу. Я хожу туда каждое утро и остаюсь до вечера. В этой корзинке мой обед. Вы хотите есть?
— Нет, не особенно.
— Вы тоже идете в Грэвсенд?
— Да, — отвечал Джо. — А как вас зовут?
— Эмма Филипс.
— У вас есть отец и мать?
