закричал:
— Пошел прочь! Пошел прочь!
Его голос прорезал пространство под крышкой пронзительным визгом, от которого у самого Скотта заболели барабанные перепонки. Он лежал, сильно вздрагивая всем телом, а паук неистово царапал лапами по картону и по цементу, подпрыгивал, ползал вокруг крышки, пытаясь пробраться внутрь.
Судорожно дергаясь, Скотт зарылся лицом в складки платка, обернутого вокруг губки. Воспаленный от диких страданий мозг пронзила мысль: «Если бы я только мог его убить! Тогда хоть последние дни протекли бы спокойно».
Примерно через час царапанье лап прекратилось — паук уполз. Скотт очнулся от оцепенения и опять почувствовал свое тело, покрытое липким потом, и пальцы, сведенные судорогой от холода и потрясения. Он лежал, прерывисто дыша приоткрытым ртом, губы его размякли от отчаянной борьбы с ужасом.
«Убить паука?»
От этой мысли кровь начала стыть в жилах.
Чуть позже Скотт забылся тревожным сном. Всю ночь он что-то бормотал, а его сознание мучили дикие кошмары.
Глава 3
Веки задрожали, и он открыл глаза. Только инстинкт подсказывал ему, что уже наступило утро. Под крышкой было еще темно. На вдохе из груди вырвался стон. Скотт соскочил с губки-кровати и осторожно начал приподниматься. Когда плечо коснулось крышки, он медленно пробрался в самый ее угол и, с огромным усилием встав во весь рост, сдвинул картонку в сторону.
На дворе, который был для Скотта уже отдельно существующим миром, шел дождь. В окна погреба сквозь всю в прорехах пелену из стекающих по стеклам капелек сочился тусклый свет, бросая на пол косые дрожащие тени и оставляя колышущиеся островки бледно-желтого цвета.
Первым делом Скотт совершил свой ежедневный первоочередной ритуал: спустился с цементной подставки и прошел к деревянной линейке, прислоненной к колесам огромной желтой косилки — там, где он когда-то эту линейку установил.
Скотт прижался всем телом к размеченной делениями поверхности и положил правую руку на макушку. Затем, не убирая руки, отступил назад и посмотрел на линейку.
Вообще-то, на линейках нет делений для седьмых частей дюйма — он поставил их сам.
Ребро ладони заслоняло отметку пяти седьмых дюйма. Рука безвольно упала, ударившись о бедро.
«А чего же ты ожидал?» — спросил его рассудок. Скотт не смог бы ответить на этот вопрос. Он недоумевал, зачем подвергает себя этой пытке, упорствуя в столь бессмысленном самоистязании. Конечно, он уже не надеялся на то, что процесс уменьшения остановится и что в немногие оставшиеся ему дни начнется действие введенных препаратов. Но тогда зачем? Было ли это частью принятого когда-то решения испить чашу до дна? Если так, то насколько же бессмысленно это было сейчас. Никто и никогда не узнает о том, как он провел свои последние дни.
Скотт медленно шел по холодному цементному полу. Лишь слабый стук да шуршание дождя по окнам нарушали тишину. Откуда-то издалека доносилась легкая барабанная дробь — вероятно, это дождь выбивал чечетку по двери-крышке погреба.
Не останавливаясь, Скотт машинально взглянул на верхний край скалы. Паука там не было.
Он с трудом пробрался под выступающими корнями — ножками дерева с одеждой — к ступеньке высотой в двенадцать дюймов, ведущей к огромной черной пещере, в которой стояли бак и водяной насос.
«Двенадцать дюймов...» — подумал Скотт, медленно спускаясь вниз по веревочной лестнице, которую сам сделал и прикрепил к кирпичу, стоявшему на ступеньке.
Всего двенадцать дюймов, но для него-то они были все равно что сто футов для человека нормального роста.
Скотт полз по лестнице очень осторожно, потому что при каждом движении больно ударялся костяшками пальцев о шершавую цементную стену.
Надо было раньше позаботиться о том, чтобы лестница не прижималась вплотную к стене. Но что поделаешь, теперь уже поздно: он стал слишком маленьким, чтобы исправить эту ошибку. Даже доболи в мышцах и суставах вытягивая тело, он уже с трудом доставал ногой до следующей провисающей ступеньки, потом еще до одной... И так до конца лестницы.
Поморщившись, Скотт плеснул в лицо студеной воды. Он едва достает до края наперстка. Через два дня ему не по силам будет и это. Вполне вероятно, что он не сможет спуститься по веревочной лестнице. Что же будет тогда?
Стараясь не думать о бесконечно множащихся проблемах, он пил пригоршнями холодную колодезную воду — пока не стало ломить зубы. Затем вытер о халат лицо и руки и вернулся к лестнице.
На полпути наверх Скотту пришлось остановиться, чтобы передохнуть. Он висел, перекинув руки через ступеньку, сделанную из обыкновенной ниточки.
«А что, если паук появится сейчас у верхнего конца лестницы? Что, если поползет вниз прямо на меня? — Скотта передернуло. — Довольно!» — обратился он с мольбой к рассудку.
Но на самом деле спасаться от паука было бы много сложнее, если бы рассудок постоянно не готовил Скотта к худшему и перед глазами не стояли бы все время картины дикой расправы гадины с ним.
Одолеваемый страхом, Скотт снова нервно сглотнул. Да, нужно всегда быть готовым к худшему. Глотать было больно.
— О Боже, — пробормотал он. Только на милость Бога теперь и оставалось уповать.
В зловещей тишине Скотт дополз до конца лестницы и направился к холодильнику, от которого его отделяла добрая четверть мили.
Мимо огромных колец шланга, рукоятки грабель (для него — толщиной с дерево), мимо колес косилки, размером с дом, мимо плетеного стола, высотой в полхолодильника, который, в свою очередь, вздымался подобно десятиэтажному зданию. От голода у Скотта уже начало сосать под ложечкой.
Он стоял, запрокинув голову, и глядел на белую громаду. Ему не надо было рисовать в воображении облака, плывущие над цилиндрическим выступом холодильника, Скотт и так видел в нем вершину высоченной горы, путь до которой составлял не одну милю.
Взгляд упал вниз. Скотт заохал, но вдруг затих, услышав прерывистый грохот. Сотрясая пол, опять заработал масляный обогреватель. Скотт так и не смог привыкнуть к этому ужасному звуку. Включаясь, обогреватель всякий раз взрывался каким-то особенным ревом. Но что еще хуже: казалось, что с каждым днем его грохот становится все громче и громче.
Долгое время, как показалось Скотту, он простоял в нерешительности, глядя на белые, как клавиши пианино, ножки холодильника. Стряхнув наконец с себя мрачную подавленность, сделал резкий вдох. Стоять так без конца не имеет никакого смысла: либо он доберется до печенья, либо умрет с голоду.
Погруженный в разработку плана, Скотт шел вокруг плетеного стола.
Как и на всякую горную вершину, на верх холодильника можно было забраться разными путями. Но все они были не из легких. Он мог бы попробовать взобраться по лестнице, прислоненной к топливному баку, который стоял рядом с косилкой, на его крышку (а для Скотта уже это было почти равно покорению Эвереста), по ней пройти к груде картонных коробок, перебежать по широкому кожаному чемодану Луизы к нитке, свисающей с холодильника, и по ней вскарабкаться к цели. Он также мог попробовать залезть на красный, с ножками крест-накрест, столик, с него перепрыгнуть на картонки, опять же пройти по чемодану к нитке и по ней забраться наверх. И был еще один путь: попытаться залезть на стоящий рядом с холодильником плетеный стол и уже с него начать долгий и опасный подъем по свисающей с белой
