которую мы хуже всего понимаем?
Вероятно, существует столько же видов или форм разума, сколько есть живых существ и существ вообще, поскольку те, которые мы называем мертвыми, точно так же живы, как и мы; и ничего, кроме нашей заносчивости и слепоты, не доказывает, что одно из них выше другого. Человек — лишь пузырь небытия, мнящий себя мерой вселенной.
Впрочем, отдаем ли мы себе отчет в том, что изобрели термиты? Не станем лишний раз удивляться их колоссальным сооружениям, их общественно-экономической организации, их разделению труда, их кастам, их политике, переходящей от монархии к самой гибкой олигархии, их снабжению, их химии, их планировке, их отоплению, их восстановлению воды и их полиморфизму; коль скоро они опередили нас на несколько миллионов лет, спросим себя, не прошли ли они через те испытания, которые нам еще, вероятно, предстоит преодолеть? Откуда нам знать, не заставили ли их климатические потрясения в те геологические эпохи, когда они обитали на севере Европы (так как мы находим их следы в Англии, Германии и Швейцарии), приспособиться к подземному существованию, постепенно приведшему к атрофии глаз и отвратительной слепоте большинства из них?[21] Не ждет ли нас такое же испытание через несколько тысяч лет, когда нам придется укрываться в недрах земли, чтобы отыскать там остатки тепла; и кто может ручаться, что мы преодолеем его столь же искусно и с таким же успехом, как они? Знаем ли мы, как они понимают друг друга и общаются между собой? Знаем ли мы, каким образом, в результате каких экспериментов и проб пришли они к двойному перевариванию целлюлозы? Знаем ли мы, что это за личность, или коллективное бессмертие, которому они приносят неслыханные жертвы и которым они, похоже, обладают непостижимым для нас образом? Знаем ли мы, наконец, как они обрели необычайный полиморфизм, позволяющий им создавать, в зависимости от нужд сообщества, от пяти до шести типов настолько различных особей, что кажется, будто они принадлежат к разным видам? Не правда ли, это изобретение гораздо глубже проникает в тайны природы, чем изобретение телефона или беспроволочной телеграфии? Не решающий ли это шаг в мистериях поколения и творения? Где мы находимся с этой в высшей степени насущной точки зрения? Мы не только не можем рождать по своему желанию мужчин или женщин, но, вплоть до самого рождения ребенка, нам абсолютно неизвестно, какого он будет пола; а если бы мы знали то, что знают эти «несчастные» насекомые, то плодили бы по своей воле донельзя специализированных атлетов, героев, трудящихся и мыслителей, судьба которых была бы поистине предопределена еще до зачатия и которые не шли бы ни в какое сравнение с теми, кто есть у нас сегодня. Не удастся ли нам когда-нибудь гипертрофировать мозг, наш специфический орган, нашу единственную защиту в этом мире, подобно тому, как им удалось гипертрофировать жвала своих солдат и яичники своих цариц? Эту проблему нельзя назвать неразрешимой. Известно ли нам, что сделал бы и куда дошел бы человек, который был бы лишь в десять раз умнее самого умного из нас, например, Паскаль или Ньютон, с мозгом, увеличенным в десять раз? За несколько часов он преодолел бы во всех наших науках этапы, которые мы, наверное, проходили бы веками; и, пройдя эти этапы, он, возможно, начал бы понимать, зачем мы живем, зачем находимся на этой планете, зачем нужно столько горя и страданий, для того чтобы прийти к смерти, почему мы ошибочно полагаем, будто все эти мучительные эксперименты бесполезны, и почему все усилия предшествующей вечности закончились лишь тем, что мы видим, — неописуемым и безнадежным горем. В наше время ни один человек в мире не способен дать на эти вопросы ответа, который не был бы смехотворным.
Возможно, он открыл бы столь же осязаемо, как мы открыли Америку, жизнь на ином уровне, мираж которой мы носим у себя в крови и которую сулили все религии, так и не сумев привести доказательств ее существования. Каким бы немощным ни был сейчас наш мозг, иногда мы чувствуем, что стоим на краю великих бездн познания. Небольшой толчок — и мы полетим вниз. Кто знает, возможно, в грозящие ему ледяные и мрачные века человечество будет обязано именно этой гипертрофии своим спасением или, по крайней мере, отсрочкой приговора?
Но кто может поручиться, что такой человек никогда не существовал в каком-нибудь из миров предшествующей вечности? И, возможно, человек не в десять, а в сто тысяч раз умнее? Рост тела безграничен, так почему же должен быть ограниченным рост духа? Почему это невозможно, а если это возможно, то не вероятно ли то, что это уже было, а раз это было, мыслимо ли то, что от этого не осталось следов; и если от этого не осталось следов, то зачем на что-то надеяться и какие шансы когда-либо существовать у того, чего никогда не было и быть не могло?
Возможно, впрочем, что этот в сто тысяч раз более умный человек постиг бы цель нашей планеты, которой для нас служит ничто иное, как смерть; но познал ли бы он цель вселенной, которой не может быть смерть, да и может ли существовать эта цель, коль скоро она не достигнута?
Да о чем речь! Такой человек был бы близок к тому, чтобы стать Богом, а если сам Бог не смог сделать свои создания счастливыми, то есть основание думать, что это невозможно; если только единственным счастьем. какое можно терпеть вечно, не является небытие или то, что мы так называем, иными словами, абсолютное неведение и отсутствие сознания.
В этом, наверное, и состоит последняя, великая тайна великих религий, скрывавшаяся под словами «растворение в Боге» и в которой никто не признавался из страха повергнуть в отчаяние человека, не понимавшего, что самым безжалостным наказанием было бы сохранять свое действительное сознание до конца всех миров.
VI
Но вернемся к термитам. Пусть не говорят нам о том, что способность, о которой мы беседовали, они обнаружили не в себе самих и что она была дарована или, по крайней мере, подсказана им природой. Во-первых, мы об этом ничего не знаем, и, во-вторых, не одно ли это и то же и не наш ли это случай? Если гений природы подтолкнул их к этому открытию, то, очевидно, они открыли для него каналы, которые мы до сих пор закрываем. Все, что мы изобрели, основано на подсказках природы; и невозможно разобраться, какое участие принимал в этом человек, а какое — разум, рассеянный во вселенной[22].
Инстинкт и разум
I
Это снова подводит нас к неразрешимой проблеме инстинкта и разума. Ж.-А. Фабр, всю жизнь посвятивший изучению данного вопроса, не признавал наличия разума у насекомых. Он доказал нам с помощью опытов, внешне не вызывающих возражений, что если нарушить привычную рутину самого находчивого, изобретательного и прозорливого насекомого, то оно продолжает действовать механически и трудиться напрасно, бестолково и впустую. «Инстинкт, — заключает он, — знает все о неизменных путях, которые для него проложены, и не знает ничего помимо этих путей. Его удел — возвышенные прозрения науки или удивительная непоследовательность глупости, в зависимости от того, действует ли животное в обычных или непривычных для себя условиях».
Лангедокский сфекс, например, замечательный хирург и владеет непогрешимой анатомической наукой. Ударами стилета в грудные и сдавливанием шейных ганглиев он полностью парализует виноградную
